Картины Парижа. Том I
Шрифт:
Но вскоре все эти аббаты, препирающиеся в качестве великих богословов, превратились в любезных щеголей, которые принимают тонзуру ради выгоды, весело проводят время в обществе, с самым безмятежным видом проживают церковные доходы и считают своим единственным главой того епископа, в руках которого находятся списки бенефиций.
Если бы кто-нибудь при виде их вздумал сказать: «Все эти господа в брыжжах, сочиняющие куплеты, бренчащие на гитаре, напевающие шансонетки, живут симонией», то дамы сначала непременно спросили бы, что означает это страшное слово, а затем сказали бы: «Как! Значит, когда мы с господином таким-то, давнишним распорядителем этой бенефиции, договорились относительно пособия молодому настоятелю монастыря, — настоятелю с таким нежным
Я видел исступленных фанатиков, и в какое время! При жизни Фонтенеля, Монтескьё, Вольтера, Жан-Жака Руссо, аббата Реналя{414}, Д’Аламбера; они исступленно бесновались, в то время как эти мудрецы держали перо в руках!
Я не видел, как Людовик XIV незадолго до смерти продал на тридцать два миллиона ассигнаций или кредитных билетов, а получил за них восемь миллионов, другими словами — отдал четыреста облигациями, чтобы иметь сто серебром. Но я видел, как правительство приглашало подданных сдавать серебряную посуду на монетный двор, что было равносильно тому, чтобы открыто признаться Европе в своем безвыходном положении. Можно прочитать на объявлении, приложенном к Меркюр де-Франс, что некий башмачник в качестве щедрого гражданина сдал для облегчения нужд государства свою серебряную чашку, дабы ее превратили в несколько монет.
Я не видел, как кардинал Флёри{415} подписывал шестьдесят тысяч приказов об аресте за папскую буллу; но я видел, как дерево иезуитов было подрезано под самый корень и постепенно стерто с лица земли, которую оно покрывало своими гибкими извилистыми ветвями. Ненависть к иезуитам сейчас, повидимому, притупилась и прощает чадам Лойолы. В наши дни они пускают корни в Белоруссии{416}. Прусский король и русская императрица принимают их, несмотря на то, что им обоим хорошо известны и их образ действий и их принципы.
Я не видел, как шарлатанство Ло вызвало конвульсии алчности во всем королевстве и изменило самый дух французского народа, но я видел, как доктрина г-на Кене{417} привела к голоду, в то время как жадные люди, стоявшие во главе коммерции, равнодушно смотрели на гибель множества поденщиков и чернорабочих.
Я не видел Франции в эпоху расцвета сил и жизнерадостности, непосредственно после битвы при Фонтенуа{418}; но я видел некую ребяческую междоусобную войну двора с чиновничеством{419}. Я дважды видел роспуск парламента; эта мелочная и смешная борьба оттолкнула от трона больше сердец, чем все прочие бедствия.
Я не видел кровавых столкновений из-за императорского наследства{420}; но я видел две войны{421}, плохо задуманных, плохо руководимых и доказывающих, что мы не сознаем наших действительных политических интересов и еще долго не будем их сознавать.
Я не видел городской ратуши запертой; не видел прекращения выплаты рент, но я видел министра, кравшего деньги, лежавшие не в королевских сундуках, взломавшего сундуки своих соседей и совершавшего проделки в духе Картуша. Кто мог бы этому поверить?! И его считали еще за ловкого человека, тогда как в действительности никогда не существовало менее способного и более наглого. Он едва не погубил навсегда доверия, которым еще пользуется монарх.
Я видел спесь и педантизм экономистов, этих агроманов, кичащихся своими воображаемыми открытиями и провозглашающих всемирное обновление, не заботясь о создании политических законов. Их нелепая напыщенность, их жесткий и многословный стиль не способствовали прославлению их учителя{422}. Он был виновником вздорожания зерна благодаря ошибочным, торопливым и преждевременным теориям, которые навязал министру. А этот последний, довольный тем, что может свалить общее бедствие на партию, которую собирался вскоре покинуть, предоставив ее насмешкам, думал лишь о деньгах, которые он на этом заработает.
Я видел, как энциклопедисты не признавали ни заслуг, ни талантов, ни даже ума ни у кого, кроме людей своей партии, и вскоре возымели желание судить о всех искусствах, даже наименее доступных их пониманию. Этим они самих себя подвергли насмешкам. Говорили, что своим желанием прослыть умнее всех они доказали свою глупость. Над ними смеялись, и хорошо делали!
Я не видел гражданских войн, так как они свойственны только нациям, обладающим сильным темпераментом, но я видел два восстания школьников: одно из-за детей, подлежащих аресту, и детей, не подлежащих таковому [20] , и другое, имевшее целью, как говорят, заставить монарха отрешить от должности министра, безусловно честного человека. Во время первого восстания был убит полицейский унтер-офицер; во время второго разграбили булочные и весьма некстати повесили двух мужчин (первых встречных), когда уже все было спокойно и тихо. Холодная, ни к чему ненужная жестокость! Подробный рассказ о причинах этого события — дело истории.
20
Полицейским было дано распоряжение задерживать бродяжничающих и побирающихся детей; они захватили нескольких детей из мелкобуржуазных семей, чтобы получить от родителей выкуп. В то же время существовали так называемые кутузки, то есть укромные места, куда вербовщики солдат заманивали молодых людей и выпускали их лишь после того, как они подпишут навязанное им обязательство. Теперь это гнусное злоупотребление пресечено.
Я видел, наконец, как смерть короля, которого раньше обожали, не вызвала ни одной слезы. Неужели же это был тот самый народ, который так увлекался своим монархом и наполнял своды церквей рыданиями и стонами, молясь о его выздоровлении, когда он болел в Меце{423}?! Что сделал этот король, чтобы заслужить такое поклонение и восторги? Чем провинился он, чтобы вызвать потом совершенно противоположные чувства? Что представлял собой этот человек, которого то обожали, то карали полнейшим равнодушием? Что он собой представлял? Сейчас я на это отвечу.
Можно описать нацию, народ, сословие, собрание; можно дать картину различных интересов, волнующих государства; можно догадаться о пружинах, двигающих политику Европы; подобные описания и картины требуют мощной, смелой, широкой кисти, которая всецело в нашем распоряжении, и наши описания, наши картины будут правдивы. Но кто обладает достаточно тонким инструментом, достаточно острым взглядом, чтобы исследовать глубины человеческого сердца, разложить его и описать?
Я видел, как тщательно, в продолжение целых тридцати лет изучали характер короля, о котором я сейчас говорю, и, в конце концов, до сих пор его себе не уяснили. А между тем кто другой был до такой степени у всех на виду?
Я не буду говорить обо всем, что видел: в правдивости истории обычно сомневаются, когда она говорит о тех или иных крупных недочетах правительства. Все такие факты считаются преувеличенными или сказочными. Приходится ждать появления нескольких авторитетов, которые могли бы поддержать историка и придать ему смелость изобразить то, что было в действительности. Поэтому я не отважусь рисовать здесь картину, которая может показаться вымышленной. Я не видел Домициана{424}, собирающего сенаторов для того, чтобы обсудить, под каким соусом лучше подать громадный тюрбо; но, без сомнения, он не так уж изумил тогда сенаторов, как мы воображаем. Мы, в свою очередь, видали вещи не менее изумительные, но не обратили на них особого внимания, и т. д., и т. д.