Карты на стол (сборник)

Фрай Макс

– Змеи?

– Нет-нет. Гораздо меньше.

– Червяки? – подсказал Эрик, страшно довольный, что наконец-то может помочь.

– Да, наверное, червяки. Спасибо. Мы должны были резать их на кусочки. Я отобрал червяков и побежал на улицу выпускать. Потом был скандал. Не люблю, когда убивают просто так. Не для еды и не ради защиты. А в медицинском институте живых лягушек режут, мне друг рассказывал.

– Да не надо тебе ни на кого учиться, – отмахнулся Файх. – Ангел смерти не ограничивает зону своих действий больницами. Бери с него пример. И кусок пирога в придачу. Он того стоит.

– Я очень странно чувствую себя сейчас, – сказал Даниэль,

принимая угощение. – С одной стороны, я растерян. Совсем не понимаю, что мне делать и как теперь жить. Или оставить все как есть? А может быть, вообще ничего не случилось? Просто на улице умирал старый человек, а я сидел рядом и фантазировал? И даже его улыбка – это совсем не улыбка, а… – как это по-немецки? Люди дергаются, когда умирают.

– Судорога.

– Да. Может быть, это была просто судорога. Я ни в чем не уверен. И в то же время я чувствую себя человеком, который даже озера большого в жизни не видел, но вдруг оказался на берегу океана. И волна намочила его ботинок. Настоящая океанская волна. И человек вдруг вспоминает, что вырос возле океана, а потом просто об этом забыл. Но теперь все в порядке. Теперь все на местах. Вот так примерно я себя сейчас чувствую. Но это не отменяет ни растерянности, ни сомнений.

– А растерянность и сомнения не отменяют океан, – кивнул Файх. – Это я очень хорошо понимаю.

– В пятницу, – сказал на прощание немец. – Увидимся в пятницу. Больше никаких домашних заданий. Приходите просто выпить и поболтать. В субботу я улетаю. Будем меня провожать.

Ученики растерянно переглянулись. Файх, конечно, с самого начала предупредил, что пробудет в Вильнюсе примерно до конца августа. А суббота – двадцать четвертое, действительно, почти конец, все сходится. Но слова – это всего лишь слова. Бледная тень знания. Против твердой уверенности, что Фабиан Файх был в их жизни всегда и, следовательно, будет всегда, просто не может не быть, они бессильны.

– Да, я и сам не понимаю, как проживу без наших встреч, – улыбнулся он. – Сейчас мне кажется, никак не проживу, просто исчезну в тот момент, когда самолет начнет разгон по взлетной полосе. Но это, конечно, неправда. И я не исчезну, и вы не станете обо мне грустить. А если и станете, то не больше, чем об уходящем лете, на смену которому придет прекрасная осень, лучшая осень в нашей с вами жизни, верьте мне.

Почти рассердился на немца. Скорое прощание – не повод так неумело и бессовестно лгать. «Лучшая осень в нашей жизни», ага, знаем, плавали. Ищи дураков.

Развернулся, чтобы уходить, но Файх ухватил его за рукав. Ничего не говорил, просто придерживал, пока не вышли все остальные, а потом потащил за собой обратно на балкон, где осталась сидеть Грета Францевна.

Сказал:

– Грета, милая Грета, спасибо за волшебный пирог. Но теперь пора делать уроки. Моя книга – не какой-нибудь вальс, она пригодится тебе при любых обстоятельствах.

Сказал:

– Идем гулять, дорогая Грета. Для моей книги и для тебя. Или знаешь, черт с ней, с книгой, только для тебя – идем прямо сейчас. Сама выбирай, куда.

– Воспитанные мальчики не чертыхаются, – строго сказала старушка.

– Еще как чертыхаются, моя дорогая. Особенно когда хотят смутить юную барышню.

Заулыбалась, разрумянилась, спросила:

– А можно к реке? Не к большой Нерис, с ней мы никогда не могли договориться. А к маленькой речке Вилейке, я часто туда хожу – просто так, смотреть, как она течет.

– Отличный выбор, – кивнул

Файх. – Сам лучше не придумал бы. Анджей, будь другом, возьми даму под руку. Я справа, ты слева – для равновесия и веселья.

Ухмыльнулся:

– И для красоты.

– Это само собой, – серьезно согласился немец. – Для красоты игры.

И прошептал почти беззвучно, в самое ухо:

– Только не дай ей исчезнуть. Только не дай.

Дыхание его было холодно, как сентябрьский ветер и пахло горькими мелкими астрами, которые скоро расцветут на всех окрестных огородах. Или уже расцвели.

Вели старушку по городу, как два заботливых внука, под руки. Всю дорогу в два голоса нахваливали давешний пирог, выспрашивали рецепт, вникая во все подробности, как будто и правда собирались вернувшись домой, немедленно встать к плите. Спорили, что делать с корицей: сразу покупать молотую или все-таки в палочках, растирать ее потом в порошок перед самым началом готовки – в ступке? В кофемолке? Или как? Всерьез обсуждали сорта яблок, поспевших уже в пригородных садах: какие идеально подходят для пирога? Мелкие, зеленые, с нежным розовым пятном на обращенном к солнцу боку, как они называются? Ай, неважно, мы все поняли, о чем речь. Лучше брать еще твердые, кисловатые, недозревшие совсем чуть-чуть, буквально на день или два. Грета Францевна сияла от удовольствия, давала советы, открывала маленькие хитрости, добродушно пререкалась с Файхом, легкомысленно объявившим, будто все яблоки одинаково хороши. И шла все быстрей, все уверенней и заразительно смеялась, вышучивая ошибки Анджея: «Запекать, мой мальчик. Не «запековывать», запекать!»

Когда пришли к реке, было совсем темно, но Грету Францевну это не смущало, она уверенно шла по берегу в сторону улицы Кранто, мимо деревянных павильонов фермерского рынка, мимо моста, ведущего на Ужупис, дальше, дальше, туда, где вместо асфальта мокрая от недавнего дождя трава, а вместо фонарей только редкие светящиеся окна зареченских домов да повернувшая на ущерб луна, милосердно показавшаяся из-за туч.

Вцепился в жесткий рукав старухиного пальто, пытаясь нащупать под толстым слоем ткани живую теплую руку. Не преуспел. Однако, вопреки ощущениям, Грета Францевна не исчезла, напротив, выглядела достоверной как никогда прежде – не бледная тень, бодрая, разрумянившаяся старушка, уже не ведомая, а влекущая их за собой. Щебечущая как птичка:

– Вот на этом мосту я люблю стоять по ночам, когда люди спят, а мир просыпается, когда небо темное-темное, а вода светлее, чем днем. И течет, течет!

Послушно повернули за ней к ветхому, осыпающемуся мосту, скрытому от любопытных глаз зарослями прибрежного кустарника. Вопреки первому впечатлению, он оказался прочен, даже перила целы, и ступени, ведущие на мост, почти не тронуты немилосердным временем, всего несколько трещин, они не в счет. Поднялись, остановились, повернувшись к серебристой от лунного света воде.

– Течет, – эхом повторил Файх.

…Долго молчали, глядя на воду. Наконец немец сказал:

– На первый взгляд, сразу понятно, куда течет река, правда? С востока на запад, от соседней границы к подножию Замковой горы, где сольется с Нерис. Но простым усилием воли можно – не повернуть воду вспять, а настроить собственный взгляд таким образом, что мы явственно увидим, как река течет в обратном направлении, с запада на восток, навстречу завтрашнему утру, не скорому, но неизбежному, как всякое новое рождение.