Карусель для двоих, или Рыжая-не-бесстыжая
Шрифт:
– Если не ошибаюсь, зарулили в Лискинский район.
– Лискинский? Лискинский-Алискинский. Чудеса!
– Точно! Привёз лису Лилию под Лиски. Или к лискам. Эх, не спешили бы в Москву, показал бы тебе одно место. Дивное-предивное. Светлое. Так и называется – Дивногорье.
– А кто сказал, что мы спешим?
– А разве нет?
– Нет. И да. Просто… просто не факт, что по приезду я тут же побегу к Максу. Скорее всего, я ещё день буду бродить-гулять по Москве, с мыслями собираться, чувства в порядок приводить. Так какая разница, где я буду наводить уборку
– Дивногорье.
– Вот. Дивногорье. Что-то есть в его названии такое волшебное. У Дивноморья дуб зелёный. Или Мариесемёновское, что ли? Созвучное Беловодью из «Волкодава». Правда?
– Ну так. Славянское же.
– Только, чур, сейчас мне ничего о нём не рассказывать! Я хочу увидеть сама. Знаешь, Андрей Сергеевич, как? Как будто сейчас я в чёрной повязке, а приеду, она спадёт, и я получу самое верное и сильное впечатление! – Лиля по-детски оживилась в предвкушении, даже в ладоши радостно прихлопнула. И от радости той, от чуть резких движений, затряслись пружинки-кудри рыжие, зазвенели, кажется, медными колокольчиками. Отражался солнечный свет в их пламенной рыжине, и в веснушках, и в зрачках сиял он.
– Принято. Тогда о чём же будем вести беседу? Нам минимум час-полтора пилить ещё, – Андрей Сергеевич невольно улыбнулся и залюбовался Лилькой: и захочешь до волос её коснуться, да страшно – обожжёшься ещё, вон как горят. Бедный, бедный Макс. Понятно, почему сбежал в Москву. Бедный. И счастливый.
А Лилька подумала: что на неё нашло? Спонтанность – не её конёк совершенно! Ей всегда нужно, чтобы дела и мысли – по полочкам, по папочкам, чтобы не в разброс, а по очерёдности, по плану. Рационально, стабильно, без всяких там неожиданностей. И на тебе: импровизация вдруг проснулась, забила ключом. А вместе с ней и – непосредственность, несерьёзность, что ли. Проснулись да как сбежали! Как закипевшее молоко из-под крышки. Ой, Лиля Сергевна, ты смотри мне!
– Так о чём? – переспросил Петров-старший, и тем самым прервал её размышления.
– Я не знаю – о чём. О чём угодно, – Лилька вспомнила тут же о любопытстве своём, о недавнем разговоре про школьные родительские собрания, о том, что она должна узнать в своё время – почему отец Макса на них не присутствовал, но сама не решалась снова затронуть щекотливую, как оказалось, тему. Андрей Сергеевич затронул сам. Угадал Лилькино желание, экстрасенс прям. Или оно на лице у неё написалось само, вот такими огромными буквами?
– Тогда о причине неуважительной, но весомой поговорим. По той, по которой…?
– Я помню. Но, если я повела себя чересчур назойливо и нетактично, прошу меня простить. И совсем не обязательно мне что-то объяснять. Не приходили, и не приходили. Не могли, значит, не могли.
– Да нет уж, Лиля. Обязательно. И придётся. Возможно, у вас с Максом общая судьба сложится. Всё идёт, даже едет, пусть и не спеша, к тому, что вы оба перестанете валять дурака, обретёте счастье. Уж лучше я тебе объясню, чем какой-нибудь наш родственничек-доброхот. Да и Максим не будет испытывать неловкости при нашем общении.
«Может,
– Я, Лиля, сидел.
– Что?
– Сидел. Отбывал срок.
Тихая фраза упала, ударила словно град по стеклу.
– Сидели? – машинально переспросила Лиля. А потом словно проснулась, выпалила: – За что? – И в вдогонку: – Ну и что!
Нет, этой новостью её ни удивить, ни смутить, ни отвернуть. Удивило другое. То, как могут некоторые события из прошлого догнать человека в настоящем. Лильку догнать. И события, разговоры, происходившие тогда, которые, казалось, исчезли из памяти насовсем, потерявшие свою ценность, да и были ли они ценными, может так, болтовня просто – вдруг обретают новый смысл и даже кажутся какой-то подготовкой к будущему. «Если что-то случается или, наоборот, не случается, в конечном итоге оно всё предопределено заранее»*, как говорится.
Тюрьма да сума миновали семью Лили – повезло, но тема в разговорах всплывала неоднократно. Особенно в детстве всплывала, или, точнее, в отрочестве.
– Туда просто так не попадают, – утверждала Елизавета Васильевна. – Без вины виноватые.
– О чём ты говоришь, ба? Как это не попадают? А 37-й год? Вспомни! А после войны? Сколько было репрессированных!
Лилька – девочка начитанная, к 12 годам осилила «Дети Арбата», понимала уж что к чему, не маленькая.
– Ты времена не сравнивай, Лилюш. Кесарю – кесарево, прошлому – прошлое. Я тебе про нынешнее толкую. А, если уж пуститься во все тяжкие, про карму и прочие буддизмы да эзотерики, то каждому воздаётся по делам его самого или его рода. Суть не в том.
– А в чём?
– В искуплении вины, в раскаянии.
Лилька трясла в возмущённом несогласии золотыми пружинками на голове, собранными в хвостики, собиралась спорить или расспрашивать, но приходил дед Гриша:
– Лизонька, не заводи внучку, мала она ещё для твоих разговоров.
– Ничего и не мала! – переключалась Лилька на дедушку, чего тот, собственно, и добивался.
– Поди, взрослая уже, – соглашалась с ней Елизавета Васильевна, – вон уже соседский оболтус, Вовка, третий круг на велосипеде мимо нашей калитки делает, выглядает. Того и гляди, шею свернёт.
– Ну, ба!
– Ну, Лиль, – улыбалась бабушка. – Клумбу у кинотеатра ещё не обдирал? Или мамкиной обходится? А насчёт вины да тюрьмы скажу так, внуча. Бывает – разное. И несправедливость, и наговор. Только если уж попал человек в тюрьму, да за дело, но не раскаялся; все кругом виноваты у него, подставили, воспользовались, наклеветали, а он, мол, белый да пушистый – бедовый то человек. И случись ситуация вновь, искушение какое, – он опять сжульничает, украдёт, или убьёт, не дай бог, потому что вину свою по-настоящему, не признал. И ничего не понял, урока жизненного не получил, опыта не вынес. Обозлится на мир вокруг, а надо бы – на себя.