Карузо
Шрифт:
Газеты подробно обсуждали этот эпизод, придумывая зачастую все новые и новые «подробности» и рассуждая на все более и более «общие» темы. На двух континентах оценки произошедшего были прямо противоположными. Так, европейская пресса по большей части негодовала по поводу произвола, творимого американскими полицейскими; мнение американских газетчиков имели широкий диапазон — от резкого осуждения тенора до мягкой иронии. Так, «Музыкальный курьер» предлагал пари — тысяча к одному, что муфта в «Богеме», которую Мюзетта вручает Мими, сделана из обезьяньего меха. Хотя целью сарказма был не Карузо, а пуританские нравы самой Америки, эта шутка сильно задела Энрико, как и вообще вся «обезьянья» тема, которая приводила его буквально в бешенство.
Друзья, как могли, поддерживали Карузо. Ему нескончаемой чередой шли письма и телеграммы с самыми добрыми словами, в которых звучал совет не обращать внимания на шумиху — в частности, об этом писали Пуччини и Жан де Решке. Однако были и довольно неприятные отклики. Так, в одном из интервью очень зло пошутил по поводу злосчастного эпизода Алессандро Бончи,
Хотя Энрико удалось достаточно быстро убедить окружающих в своей невиновности, он все же был сильно обеспокоен тем, как мог отразиться этот инцидент на его американской карьере, и очень нервничал перед первой «Богемой», в которой должен был появиться в «Метрополитен-опере». Опасался, что на спектакле будет организована какая-нибудь акция против него — ведь в газеты приходили письма граждан, возмущенных «развращенностью» тенора и требовавших срочно принять в отношении него какие-либо меры.
Ко всему прочему, этот эпизод дал выход настроениям той части общества, которая была обеспокоена тем, что «иностранцы» (это в многонациональной Америке-то!) бродят по городу и готовы буквально наброситься на невинных беззащитных женщин (подобные эпизоды действительно были, но, разумеется, Карузо не имел к ним ни малейшего отношения).
Были еще три причины, в связи с которыми тенора могли считать виновным в том, что ему инкриминировалось. Первая — это высокий социальный статус Карузо. Наивные обыватели полагали, что если человека, которого терпеливо дожидается, чтобы пожать руку, президент Рузвельт, которого осыпают наградами европейские монархи, тащит в камеру обычный полицейский, значит, на то действительно есть основания — ведь не бродяга он какой-нибудь, чтобы оказаться в подобном положении и попасть в участок ни за что! Вторая причина — обычные зависть и злорадство. Толпе всегда приятно видеть низверженного кумира, почувствовать хоть на миг свое превосходство над ним. И третья — так называемые «демократические» настроения. Этот эпизод был на руку тем, кто декларировал превосходство американской «демократической» системы: вот, смотрите, в нашей стране все равны перед законом; важно не то, какое положение человек занимает в обществе, а то, что он делает и как поступает; наказание у нас неизбежно для всех, если провинился, и из этого правила нет исключений!
Последнее мнение, кстати, Карузо вполне определенно прокомментировал. 20 ноября, за неделю до открытия сезона «Метрополитен-оперы», в перерыве репетиции некий репортер умудрился взять у Карузо интервью, в котором не преминул задать несколько вопросов о том злополучном инциденте. Карузо взорвался. По словам журналиста, «тенор наговорил множество нелестных слов о государственной и юридической системе Америки, которая позволяет известному — даже всемирно известному человеку получать оскорбления, после которых его, как уголовника, на глазах у всех бросают в клетку — и это всего лишь из-за неподтвержденных обвинений какой-то пожилой некрасивой дамы!» [226] .
226
Daily Telegraph, 20 November 1906.
Вопрос, сможет ли Карузо продолжать карьеру в Америке, должен был решиться на его первом в сезоне выступлении. Партнершей должна была стать красавица Джеральдина Фарpap, которая дебютировала в «Метрополитен-опере» после пяти триумфальных лет выступлений в Королевской опере Берлина (в очередь с ней должна была петь еще более знаменитая красавица — Лина Кавальери). Однако в связи со скандалом было решено, что тенор не будет участвовать в открытии сезона и появится на сцене в следующем спектакле — с Марчеллой Зембрих. За семнадцать лет выступлений Карузо в «Метрополитен-опере» этот сезон стал единственным, когда он не участвовал в его открытии [227] .
227
В итоге сезон открылся 26 ноября 1906 года оперой Ш. Гуно «Ромео и Джульетта», в которой состоялся американский дебют Фаррар. Певица выступила с блеском, после чего многие годы была одной из ведущих солисток труппы «Метрополитен».
Первого появления Карузо на сцене ожидали с огромным нетерпением. Цены были взвинчены, спекулянты перепродавали билеты втридорога. Всем не терпелось стать очевидцем сенсации — возможного провала «короля теноров». Правда, обнадеживало то, как прошла генеральная репетиция, о которой много позднее рассказала в мемуарах Лина Кавальери. Напомним, что в то время на генеральную репетицию допускалась публика и зал обычно был переполнен. Естественно, ни о каком «пении вполголоса», которое тенор позволял себе обычно на репетициях, речи не шло. «Помню, как бледен был Карузо, когда нужно было начинать арию „Холодная ручонка“, — пишет Кавальери. — Я сегодня еще чувствую его руку, которая была куда холоднее моей и гораздо больше дрожала. Не знаю, то ли волнение и страх удесятерили в тот вечер его вокальные и актерские средства, то ли переживание роли, которой он был поглощен, придало его удивительному голосу тепло и необычайную искренность, но я отчетливо помню, что пел он так, как не пел никогда, и что, заканчивая эту арию, он подал последнюю ее фразу — „Я вас прошу“ — так удрученно, так убито, что публика, как безумная, повскакивала с мест и раздались оглушительные овации. Они вспыхнули стихийно, от души и вынесли общественный приговор и инциденту в обезьяннике, и сомнениям, терзавшим великого неаполитанца. Я начала свое „Да, зовут меня Мими“, взглянула на Карузо — глаза его были полны слез. Он, не стесняясь, дал волю нервам. Он плакал, как ребенок: Нью-Йорк все еще был с ним, предлагая ему себя от всей души…» [228]
228
Ильин Ю., Михеев С. Великий Карузо. С. 118–119.
Тем не менее перед премьерой в театре царила очень напряженная атмосфера. В зале находились двадцать пять переодетых в штатское полицейских — для предотвращения возможных провокаций. Когда занавес поднялся, Карузо стоял спиной к публике, в соответствии с замыслом постановщика смотря на декоративные крыши домов. Увидев Энрико, публика устроила такую овацию, что спектакль вынуждены были на несколько минут приостановить. Когда тенор повернулся, было видно, что он весь в слезах. Первые фразы он пропел неуверенно, едва сдерживая рыдания. Однако певец быстро взял себя в руки — сказался огромный сценический опыт, — и первый акт закончился невероятным триумфом. Карузо и Зембрих вызывали восемь раз. При каждом вызове певица, славившаяся удивительной добротой, деликатностью и благородством, понимая, что творится в душе тенора, пыталась оставить его одного у занавеса, чтобы он мог насладиться триумфом, но Карузо буквально впился в рукав ее платья и никак не хотел его отпускать. Наконец на девятом вызове Зембрих смогла освободиться и с улыбкой ушла за кулисы, дав Карузо почувствовать всю поддержку, которую ему оказала публика Нью-Йорка. Когда по окончании спектакля вновь поднялся занавес, Карузо стоял у окна в глубине сцены спиной к залу. Аплодисменты вспыхнули с новой силой, и «Карузо обернулся, лицо его выражало сильнейшее волнение. Поклонившись, он вновь отошел к окну. Тогда аплодисменты переросли в овацию…» [229]
229
Reuter’s Special Service, published in a London newspaper on 29 November 1906.
«Карузо плакал, как ребенок. Корреспонденту он сказал:
— Мне очень нужна была эта поддержка. За минувшие дни мои нервы были полностью измотаны. Я бесконечно благодарен нью-йоркской публике за доброту, которую она ко мне проявила, и всегда буду о ней помнить. Теперь я чувствую себя по-настоящему защищенным» [230] .
Тем временем по заявлению Ханны Грэм начались судебные заседания, которые стали первым в XX веке громким процессом против знаменитости столь высокого уровня. Ни на одно из них заявительница не пришла. Более того, выяснилось, что по указанному адресу никакая Ханна Грэм не проживает. Правда, журналисты нашли какую-то даму, которая утверждала, что именно она та самая обиженная тенором женщина. Было проведено расследование, но результатов оно не дало — вскоре стало очевидно, что это была очередная авантюристка.
230
Reuter’s Special Service…
Может показаться странным, что суд вообще состоялся — ведь «потерпевшая» так ни разу и не дала о себе знать. Таким образом, обвинение базировалось на показаниях всего-навсего одного человека — полицейского Кейна. Тот рассказывал, что арестованный им господин приставал не к одной женщине, а к пяти или шести, переходя от одной к другой и «давая волю рукам». Когда его спросили — почему же он за этим так долго наблюдал и не предупредил потенциальных жертв, сразу не бросившись на помощь, он ответил, что ждал подходящего момента. В показаниях Кейна был еще один крайне настораживающий момент. Он говорил, что когда бросился защищать «Ханну Грэм», та была вместе с ребенком лет трех-четырех. Однако, когда все вместе ехали в участок, ребенка с ней не было. Спрашивается, как могла женщина оставить малыша одного в парке у клетки с обезьяной?
У обвинения был всего один свидетель, Джереми Мак-Карти, да и тот оказался тунеядцем, выгнанным с последней работы за воровство. После ряда вопросов адвокатов тенора свидетель подозрительно быстро «засомневался» в точности своих показаний.
Карузо также нашел свидетеля — американского адвоката, в прошлом дипломата, немца по происхождению, Адольфа Данцингера. Тот заявил, что «он был у обезьянника в то же самое время, что и синьор Карузо, и не видел, что Карузо говорил с кем-то или подходил к кому-либо. Ни одна женщина не разговаривала с синьором Карузо и не ударяла его, что, как утверждала госпожа Грэм, она сделала в присутствии полицейского Кейна» [231] . Однако дипломат вынужден был признать, что он является одним из близких друзей Карузо, его показания суд счел не заслуживающими доверия, тем более Данцингер проговорился, что не подошел в тот момент к Энрико потому, что рядом с ним было несколько человек. Он решил, что Карузо общается с друзьями, и не захотел им мешать. Но это заявление противоречило его предыдущему утверждению, что тенор ни с кем не разговаривал.
231
Daily Express, 23 November 1906.