Карузо
Шрифт:
После отдыха Карузо отправился в турне по Бельгии и Германии. В Гамбурге спектаклями дирижировал молодой Отто Клемперер, который спустя пятьдесят лет вспоминал: «Карузо был очень музыкальным человеком, который органично вписывался в любой ансамбль, не стараясь демонстрировать замашки солиста и выделиться любой ценой среди остальных партнеров» [301] .
«В Германии певец очень полюбил маэстро Лео Блеха — маленького ассистента управляющего труппой, по-прусски пунктуального до мелочей, самодержца репетиций. Однажды после репетиционного прогона целого акта оперы Блех заявил, что необходимо еще раз повторить весь акт. Эмиль Леднер — управляющий труппой — обеспокоенно посмотрел на гастролера. Тенор уже много и добросовестно поработал в тот день и, наверное, устал. Возможно, думал Леднер, он сейчас взорвется, последует извержение
301
Klemperer О. Minor Recollections. London, 1964. P. 67.
— Так велел король.
Он снова прорепетировал весь акт без малейшего неудовольствия» [302] .
На европейских гастролях этого года тенора буквально преследовали несчастные случаи. 4 октября, во время представления «Кармен» во Франкфурте, Энрико неудачно рухнул на сцену рядом с «мертвой» цыганкой и сильно повредил колено. А 11 октября в Мюнхене, в Германии, во время спектакля «Богема» Карузо был сбит с ног упавшей декорацией и получил сильный удар по голове. В течение двадцати минут он оставался без сознания, в то время как администраторы, партнеры и врачи тщетно пытались помочь ему. Наконец он пришел в себя, попытался улыбнуться и сказал, указывая на затылок: «Testa dura» («Крепкая башка»). Предложения прекратить спектакль или послать за другим тенором, чтобы закончить его, певец отверг напрочь и заявил, что будет петь. Тогда немедленно сделали так, чтобы он мог все время сидеть у постели умирающей Мими (оставалась несыгранной последняя сцена) вместо того, чтобы метаться в отчаянии, как это было предусмотрено в постановке. Все были как на иголках, но Карузо выдержал испытание, хотя это стоило ему немалых усилий. Видно было, как пот струился по его лицу. Тенор же был убежден, что тут не обошлось без вмешательства «Черной руки». Он был настолько уверен в этом, что в течение некоторого времени, выступая в «Тоске», требовал тщательного осмотра ружей, с которыми выходили статисты, боясь, как бы в них не оказалось настоящей пули [303] .
302
Ибарра Т. Энрико Карузо. С. 56.
303
Ибарра Т. Энрико Карузо. С. 65.
Однако травмы были компенсированы и приятными событиями. Так, 22 октября 1910 года Карузо пел в Потсдаме по случаю дня рождения императрицы (ей исполнилось 52 года) во дворце кайзера Вильгельма, после чего немецкий император пожаловал тенору звание каммерзингера и наговорил ему множество восторженных слов [304] .
Что касается голоса Карузо, то критики находили его в блестящей форме, правда, отмечали, что его тембр стал заметно «темнее». В этом смысле показателен эпизод, о котором позднее сам певец рассказывал: «После моего первого появления в „Аиде“ один из моих друзей передал мне диалог двух дам, свидетелем которого он невольно стал:
304
После начала войны доброе отношение кайзера к Карузо доставит последнему немало неприятностей.
— Почему его называют тенором? Его голос — настоящий баритон!
После моего следующего выступления, в „Кармен“, дискуссия продолжилась. Дамы согласились, что, возможно, они ошиблись во время того спектакля. Но когда был представлен „Любовный напиток“, мои критики не могли не согласиться, что я — настоящий тенор. Объясняя это мнимое недоразумение, могу сказать, что я каждый раз использую разные краски для создания образов — в зависимости от того, является ли партия лирической или драматической. Радамес — роль, которая требует сильного и темного звучания голоса, в то время как Неморино — красок прямо противоположных» [305] .
305
Key P. V. R., Zirato В. Enrico Caruso: A Biography. P. 281.
Великая немецкая певица Лотта Леманн была еще совсем юной, когда Карузо выступал в Германии. «Она услышала его впервые в партии Хозе. Тогда публика боялась перевести дыхание, чтобы не нарушить
— Браво! Браво! Какой прекрасный голос! Это настоящий итальянский голос!
Это, безусловно, была очень высокая похвала. Леманн светилась от радости. Тогда она только начинала свою певческую деятельность. На следующий день она была приглашена на обед, дававшийся в честь Карузо.
Леманн сидела напротив хозяина. Карузо, утомленный пением, говорил мало. Чувствовалось, что он устал. Но, когда Лотта робко протянула через стол открытку с его фотографией и попросила автограф, певец дружелюбно улыбнулся, спросил ее адрес, записал его, спрятал открытку в карман, а затем взял со стола меню, нарисовал карикатуру на себя, расписался и вручил рисунок певице. На следующий день она получила большую фотографию с дарственной надписью» [306] .
306
Ибарра Т. Энрико Карузо. С. 65–66.
Действительно, создавая разные образы, Энрико использовал разные краски и техники звукоизвлечения. Однако со временем голос его становился все более «тяжелым» и «густым». Это, вероятно, было связано и с возрастными изменениями, и с тем, что тенор нещадно курил, и с тем, что пел он больше, чем следовало.
Восьмого ноября 1910 года Энрико Карузо прибыл в Нью-Йорк. Очередной сезон «Метрополитен-оперы» открывался 14 ноября необычной для репертуара Карузо (и впервые поставленной на сцене этого театра) оперой — «Армидой» К. В. Глюка при участии Оливии Фремстад, Луиз Хомер, Альмы Глюк и Паскуале Амато. Впервые «Метрополитен-опера» открывала сезон произведением XVIII века. Руководство театра сочло нужным расширить репертуар за счет «классики», пусть даже экзотической, чтобы компенсировать непопулярность новых опер современных композиторов: Джордано, Чилеа, Леонкавалло, Масканьи и даже Пуччини, если иметь в виду довольно скромный прием «Мадам Баттерфляй». Артуро Тосканини, дирижировавший спектаклем, приложил все силы, чтобы по-новому представить музыку, которая многим казалась поначалу устаревшей.
Несмотря на обычный для Карузо успех, стилистика оперы Глюка явно не подходила ни его темпераменту, ни голосу. Карузо признавался:
— Я никак не участвовал в трех актах этой оперы и вообще не знал, как убить время…
В длинных речитативах, которые он все же пел с блеском, Карузо откровенно скучал. Тем более не подходил роли, как отмечали критики, и его внешний образ: «Карузо был слишком полон, чтобы убедительно воплотить образ романтичного Крусадера. Ко всему прочему, на нем наинелепейшим образом смотрелся парик, делавший его похожим на Бенджамина Франклина…» [307]
307
Scott Michael. The Great Caruso. P. 119.
И все же Карузо очень ответственно подошел к работе и в очередной раз доказал, что он не только «звезда», но и профессиональный музыкант, тщательно готовящийся к роли и пытающийся, пусть и с переменным успехом, овладеть стилистикой разных эпох. Надо заметить, что в антрактах тенор не терял даром время и с удовольствием рисовал шаржи. На одном из них он изобразил себя в костюме Ринальдо, развалившегося в гримерной на диване и с аппетитом уплетавшего бутерброд. Подпись к шаржу гласила: «Что я делаю в „Армиде“». Когда в антракте к нему заглянула Оливия Фремстад, был готов шарж и на нее.
Работать в этом сезоне приходилось много, поэтому Карузо снимал усталость, общаясь с людьми по большей части из «внемузыкальных» кругов. По-прежнему он пользовался невероятным успехом у женщин…
«Я никогда не понимал, почему, — размышлял Эмиль Леднер. — Внешность у него была не такой, чтобы вызывать интерес. Возможно, он воздействовал на определенную категорию женщин чувственной прелестью своего голоса и артистическим темпераментом. Однако у него было много и таких поклонниц, чье положение в обществе требовало от них немалых предосторожностей, и которые, несмотря на это, настойчиво добивались знакомства с ним (и даже большего)» [308] .
308
Ибарра Т. Энрико Карузо. С. 96.