Кащеево царство
Шрифт:
– Ежели одурманила, тогда мы старуху живьём к дереву приколотим. Или в хибаре спалим.
– Да как ты её спалишь? Она птицей сизокрылой обернётся и улетит.
– Тогда из лука подстрелим. Против чародейства завсегда у нас средство найдётся.
– Да ты хоть знаешь, где мы сейчас? Не было ведь этой поляны. А теперича есть. Может, наваждение это?
Ощущение какого-то наплывающего морока не отпускало Арнаса. Ему казалось, что всё вокруг – и деревья, и промёрзлая земля под ногами, и ярко голубые небеса – источало яд. Этот яд вдыхался людьми, впитывался в кожу, залетал через нос и уши, дурманил, сводил с ума, отравлял душу. Этот яд, окутывавший всю Югру, капля по капле проникал в умы и мысли новгородцев, разъедал их сознание, подчинял какой-то неведомой воле. Ловушка, – осенило Арнаса. Западня. Вот оно! Не сумели югорские
Как слабому человеку одолеть вечные стихии? Как противостоять необоримому? Невозможно! Арнас и так сделал всё, что в силах человеческих, дабы привести новгородцев к победе: спалил город, перебил два войска, умертвил трёх хонтуев, а югорцы будто и не заметили этого – вырастали из земли снова и снова, и не было на них управы, ибо там, в безвидной высоте, где не летают птицы, а реют лишь звёзды да луна, вековечные боги вели в бой своих воскресающих детей. Арнас понял: истреби он хоть сто здешних ратей, всё равно не одолеет Югру, ибо против него восстали местные демоны. А от демонов какое средство? Только к паму идти. Но пам – свой, зырянский – далеко, да и не шибко он расположен теперь к Арнасу. Сознание обречённости озарило ум пермяка, заставив его сцепить зубы от отчаяния. Неужто всё тщетно и нет ни малейшей надежды? Полный страха, отвернулся он от костра, забегал глазами по округе, точно искал где спасения. Но не было его, одни лишь седые деревья да идолы стражами обступали поляну. А чуть дальше, со стороны заимки, уже направлялись к костру Буслай и старуха-ворожея. Бабка несла в руках берестяной короб, а сотник опирался на её плечо, с изумлением озираясь вокруг, будто в одночасье лишился разума. Ушкуйники, завидев вожака, притихли, раздвинулись в стороны, пропуская обоих к огню. Старуха медленно подвела Буслая к пламени, поставила короб на землю, осторожно убрала его ладонь с плеча, затем приказала воям:
– Встаньте по кругу.
Арнас глухо перевёл её слова. Он уже понял, что сейчас будет, и это знание повергало его в ужас.
Ушкуйники выстроились в несколько рядов вокруг лиственницы, с испугом косясь на Буслая, чей отрешённый вид немало пугал их. Знахарка открыла короб, с карканьем принялась бросать в огонь корешки и сушёные грибы. В костре затрещало, пламя поднялось ещё выше, разукрасившись синими и зелёными полосами. Нижние ветви дерева вспыхнули и мгновенно обуглились. По поляне разнёсся неприятный резкий запах. Воины отшатнулись, по их рядам побежал изумлённый гул. А бабка с остервенением и азартом всё метала и метала в костёр содержимое короба, словно выкидывала старый хлам. Арнас начал медленно отступать – ему вовсе не хотелось оказаться во власти югорских духов. Потвора тем временем запела:
Великий дух, отец мой!В люльке из меха чёрного зверя,В богатом гнёздышкеВырастил меня.В люльке из меха красного зверя,В богатом гнёздышкеВырастил меня.В семи домах с одним выходом,Не выпуская, вырастил меня.Говорит мне батюшка,бессмертный Верхний Свет:«О дочь моя, могучий зверь,Много в чаще горных и лесных силков.К ним пойду я».Счастливый пояс он одел,Пояс, что в горах и лесах приносит удачу.Говорит он мне:«Как пойду я, дочь моя,Не покинь, не забрось тымоего гнезда.Моего гнездаиз собольих шкур, из звериных шкурНе покинь, не забрось!Мною сказанных словНе забудь, не забудь».Буслай воздел руки к небу и засмеялся. Вои начали извиваться, выкрикивать чудные слова, лаять и выть по-звериному. Старуха-колдунья, безумно вытаращив глаза, медленно двинулась вокруг костра, слаженно покачивая локтями и выкрикивая: «Гай! Гай!». Ушкуйники, уже совершено лишённые воли, повторяли её движения. Постепенно они сложились в зловещий хоровод, обратились в громадную сороконожку, которая неостановимо текла вокруг дерева, извиваясь всем телом и изрыгая: «Гай! Гай!». Это было страшно и жутко. Арнас стиснул зубы, чтобы не задрожать от ненависти. Вот оно, югорское помрачение! И не скрыться от него, не убежать. Оно настигнет тебя всюду, пока ты пребываешь в этой проклятой стране. Оно уже накрыло ратников с головой и не отпустит их никогда, даже в русском стане. Они принесут с собой частичку югорского колдовства, тлеющий уголёк прельщения, который способен вспыхнуть и спалить душу. И что тогда? Устоят ли русичи против югорцев, если изнутри их станет разъедать эта язва? Прислонившись спиной в шершавому стволу, зырянин сполз на снег, зажмурился и закрыл глаза кулаками, чтобы не слышать и не видеть творящегося на поляне.
А ведунья разошлась не на шутку: визжала, каталась по земле, хохотала и корчила рожи. Ратники, посрывав с себя шапки и тулупы, прыгали вокруг пламени и верещали как бесноватые. Многие падали перед идолами на колени и, юродствуя, били поклоны. Буслай закатил глаза и привалился спиной к белой сосне-мертвяку с отломанной верхушкой. Лицо его стало как восковое, а ладони, лежавшие на истёртых штанах, вздрагивали будто в предсмертной судороге. С поляны доносилось хрюканье, ослиный вой и гогот. Казалось, ещё немного, и прилетят крылатые ламии, понабегут железоголовые менквы, а из-под земли полезут красноглазые упыри. «Что же это? – в страхе думал Арнас. – Что же это? Неужто нет выхода?».
Он лихорадочно соображал, что делать. Затушить костёр? Нет, поздно: вои надышались грибов и впали с исступление. Привести в чувство Буслая? Опасно: хворый сотник может не выдержать такого пробуждения. Что же остаётся? Поколебавшись, Арнас принял решение. Он поднялся, вышел из-за дерева и, старательно уклоняясь от мечущихся тел, подступил к кривляющейся ведьме. Та стояла почти вплотную к огню, взмахивала руками и что-то вопила, не чувствуя жара, а одежда на ней тлела и дымилась, словно ледяная корка на брошенной в костёр ветви.
Не смущаясь столпотворения, Арнас извлёк из правого кумыша длинный нож и быстро провёл лезвием по глотке старухи. Вопли её превратились в хриплое бульканье, руки упали как плети, и потвора начала оседать. «Хотели жертвы – вот вам жертва», – злорадно процедил Арнас, подхватывая захлебнувшуюся кровью бабку. Никто из пляшущих не заметил этого, все были слишком упоены своим безумием.
Он не стал оттаскивать знахарку в лес. Тяжела слишком, да и зачем? Шила в мешке не утаишь. Скоро ушкуйники придут в себя и быстро сообразят, кто убил их колдунью. Но он, Арнас, к тому времени будет уже далеко. Новгородцы не догонят его. Пускай возвращаются в стан, к русскому шаману. А он, Арнас, пойдёт своей дорогой.
Глава шестая
Моислав хоть и рождён был гречином, но таковым себя не ощущал. Покинув Ромейскую державу в пять лет, он напрочь забыл эту страну и прочно сжился со славянском землёй. Причиной этого был его отец, соблазнённый посулами новгородского архиепископа. Кабы не красивые речи посланцев иерарха и не богатые подношения их спутников, может, по сей день бродил бы Моислав по каменным улицам Эфеса или Фессалоник, ведать не ведая о каких-то там русичах. Но на берега Пропонтиды высадились бородачи в меховых шапках, прибывшие из далёкого лесного края, и переманили к себе изографа Олисея.
Крещёная более двухсот лет назад, Русь жадно впитывала в себя православную учёность, словно неразумное дитя, спешащее насладиться долгожданным лакомством. В дремучие славянские чащи ехали с тёплых берегов Эллинского моря монахи, переписчики книг, зодчие, толмачи с иврита и греческого, богословы, ваятели, и, конечно, иконописцы. Князья и игумены встречали их с распростёртыми объятиями, зато народ, погрязший в язычестве, оставался безразличен.
На новом месте Моислав поначалу чувствовал себя неуютно. Не понимая местных обычаев, он с ужасом таращился на безудержное пьянство и дикость туземцев, смеялся над их деревянными церквями, казавшимися ему халупами после мраморных храмов ромеев, и ненавидел холодную промозглость севера, так отличавшуюся от ласкового тепла Средиземного моря. И хоть отец его, желая сблизиться с новгородцами, переделал христианское имя сына на славянский лад, юный гречин всё равно ощущал себя изгоем.