Каспар Хаузер, или Леность сердца
Шрифт:
– Квант, Квант, успокойся, – вмешалась учительша, бросая испуганный взгляд на Каспара, чье лицо сделалось пепельно-серым. Он стоял, закрыв глаза и сблизив кончики пальцев обеих рук.
– Ты права, жена, – проговорил Квант, – я расточаю свое негодование перед глухим. Разве можно исправить человека, который даже перед лицом смерти знать не знает о благоговении и кротости? Тут уж ничего доброго не добьешься.
Когда Каспар вошел в свою комнату, последние лучи заходящего солнца еще золотили вершины холмов. Он сел у окна, взял в руки один из горшков с цветами и стал смотреть на них. Стебли гиацинтов слегка покачивались, и ему чудилось, что он слышит далекий, далекий звон. Как хорошо быть цветком, цветку нет нужды отвечать на человеческие взгляды. Укрыться бы среди соцветий, покуда не пройдет этот год, с концом которого у него связывалось так много надежд. В этом укрытии можно было бы ждать спокойно.
В последующие дни никто больше не говорил о магистратской советнице, Квант тщательно избегал упоминания ее имени. И был тем более удивлен, когда Каспар первый начал этот разговор: в субботу за обедом юноша вдруг сказал, что сожалеет о своих словах, ему уяснилось, как недостойно возводить какие бы то ни было обвинения на скончавшегося человека.
Квант встрепенулся. «Ага, – подумал он, – видно, совесть в нем заговорила!» Но ни слова не ответил Каспару, только состроил кислую физиономию, как будто собираясь сказать: оставьте, я что знаю, то знаю. Некоторое время они все трое молча ели суп, но в Кванте взыграла желчь, он не выдержал и прервал молчание:
– Вы должны были бы краснеть до корней волос, Маузер, вспоминая свое поведение с невинной дочкой магистратской советницы.
– Как? – удивился Каспар. – Что же я такое сделал^
– Вы и сейчас еще хотите разыгрывать из себя невинную овечку? – презрительно отозвался Квант. – Слава богу, у меня имеется собственноручное письмо покойной, тут уж не отопрешься!
Каспар в испуге смотрел на него. Потом повторил свой вопрос, тогда Квант встал, подошел к секретеру, достал из ящика письмо фрау Бехольд и глухим голосом прочитал:
– «А сколько у нас в городе было болтовни о его чистоте и целомудрии! Я и об этом могу сказать словечко, потому что своими глазами видела, как он… недостойно и неприлично приставал к моей, тогда тринадцатилетней, дочери».
Мало-помалу Каспар все понял. Медленно положив на стол ложку и хлеб, – кусок стал ему поперек горла, глаза его потемнели, – он поднялся, горестно воскликнул:
– О, люди, что за люди! – и бросился вон из комнаты.
Супруги переглянулись. Учительша, положив ладонь на скатерть, энергично сказала:
– Нет, Квант, я этому не верю. Покойная советница, видимо, ошиблась. Он ведь даже не знает, что такое женщина.
Квант тоже был взволнован.
– Вот это-то и стоит под сомнением, а потому требует доказательства, – покачивая головою, сказал он. – Ты легковерна, моя дорогая. Позволь тебе напомнить, что, когда родилась наша дочка, он, к вящему моему удивлению, говорил об этом, как зрелый мужчина. Я сразу счел это весьма и весьма подозрительным. Тем не менее я допускаю, что фрау Бехольд в своем письме зашла слишком далеко, что и побудило меня действовать несколько опрометчиво. Но я должен допытаться, в какой мере он сведущ в этом пункте, ибо в детскую чистоту его души, как ты знаешь, я ни на мгновенье не верю.
– Ты должен его успокоить и примирить с собой, уж очень жестоко ты с ним обошелся, – закончила учительша.
Сомнение выразилось на лице Кванта.
– Успокоить? Примирить? Хорошо, я согласен. Но тогда он станет опять так мил и ласков, что ему трудно будет противиться, и это помешает мне выработать объективное суждение. Завтра я поговорю на эту тему с пастором Фурманом.
Сказано – сделано! Но, к сожалению, Квант, излагая суть дела, прибегал к стыдливым иносказаниям, точь-в-точь старая дева, и украшал то, что ему надо было сказать, такими цветистыми оборотами, что получалось, будто отношения между мужчиной и женщиной носят самый что ни на есть эфирный характер, и лишь обидная, хотя и неотвратимая случайность иной раз пятнает их чистоту.
Пастор не мог не улыбнуться. Озадаченный, он после некоторого раздумья ответил, что по этой части никогда не замечал у Каспарa чего-либо предосудительного как в мыслях, так и в поступках, во всем, что касается отношения полов, он совершенный ребенок. В доказательство он рассказал учителю, что с месяц назад Каспар читал главу из Библии, которая его поразила, – он, пастор, постарался по мере сил ему ее разъяснить, и тут Каспар с милой застенчивостью заговорил о каком-то беспокойстве, время от времени его одолевающем. Это тревожное состояние, как видно, часто находило на юношу, но подыскать ему объяснения он не мог. Старше добавил, что никогда не забудет, как Каспар говорил об этом, в его словах звучал наивный укор природе, которая творила с ним что-то такое, против чего он не умел обороняться.
Квант жадно слушал. Ему все виделось в другом свете. Признаки испорченной фантазии, вот что он усмотрел в рассказе пастора. Но ни словом об этом не обмолвился, а пошел домой, лелея новый замысел, и, притаившись, стал ждать благоприятного случая.
На следующий день Каспар должен был обедать у Имхофов, но вернулся домой раньше времени, так как баронесса была больна и лежала в постели. За ужином, когда Квант выразил свое сожаление по этому поводу, Каспар сказал:
– Ах, она, возможно, никогда уже не будет вполне здоровой.
– Что вы там болтаете, Хаузер, – вмешалась учительша. – Такая молодая женщина, красавица, богачка.
– Ах, богатство и красота тут ни при чем, – горестно проговорил Каспар. – Она уж слишком предается своему горю.
– Да, и она поведала вам об этом горе? – впился в него недоверчивый Квант.
Каспар ему не ответил и продолжал, как бы говоря сам с собой:
– Все у нее есть, что может себе пожелать человек, только муж не такой, каким должен был бы быть, других любит больше. Почему? В остальном он же человек умный. Ведь если жена от горести доведет себя до гибели, ему лучше не будет. А люди все ей переносят; я ей сказал, что они не друзья, если вам такое рассказывают, настоящие друзья этого бы не сделали.
Квант хмыкнул и, как-то по-особенному усмехнувшись, уставился в тарелку. Справившись со своей стыдливостью, он вроде бы небрежно спросил, неужели господин фон Имхоф снова дал жене повод для огорчения, ведь насколько ему известно, в марте между ними состоялось полное примирение.
– Разумеется, дал повод, – простодушно ответил Каспар. – У него опять родился ребенок на стороне.
Квант содрогнулся. Вот оно самое, пронеслось в его мозгу. И, как ни трудно ему это было, решил тотчас же попытать Каспара. Обменявшись с женой понимающим взглядом, он попросил ее взглянуть, что делают дети. Как только она вышла из комнаты, Квант, бледный и взволнованный, ибо осуществить задуманное было не так-то легко, взглянул на Каспара и без обиняков спросил, имел ли он уже дело с женщиной, на этот счет, мол, строятся различные предположения. Каспар может говорить с ним откровенно, как с отцом.