Каспар Хаузер, или Леность сердца
Шрифт:
Мы видим учителя как бы подсматривающим в щелку, видим его притаившимся в засаде, видим, как он кропотливо собирает сведения о прежних годах Каспара, как с проницательностью опытного следователя сопоставляет факты и обстоятельства, толкует их и втайне хранит для своей вожделенной цели. Мы видим, как его сжигает ненависть к другому, вечно замкнутому, отчужденному, и невольно сравниваем учителя с человеком, которого так долго дразнил и приманивал блуждающий огонек, покуда несчастный не впал в буйное хмельное состояние.
В начале декабря, в четверг, после обеда, Квант спросил Каспара, готов ли у него
Каспар отвечал утвердительно.
– Я даже сделал один лишний абзац, – добавил он.
Квант не поверил; в задании было два каверзных места, с которыми Каспар не мог справиться самостоятельно и непременно должен был обратиться к нему за помощью. Тем не менее он счел за благо в присутствии жены не продолжать этого разговора и позволил юноше спокойно уйти к себе в комнату.
Минут через пять Квант схватил учебник латинского языка и последовал за Каспаром. Тот уже запер дверь и, прежде чем ее открыть, спросил, что еще угодно господину учителю.
– Откройте, – кратко приказал Квант.
Войдя в комнату, он прочитал своему «ученику несколько наугад выбранных фраз и попросил сказать, как они звучат в переводе. Каспар помолчал, затем ответил, что он сделал только предварительную работу, а сейчас намеревался сесть за перевод. Квант спокойно на него взглянул, выразительно произнес: «Так!» – пожелал Каспару доброй ночи и удалился.
Сойдя вниз, он рассказал жене, как обстоит дело, и оба пришли к выводу, что это просто мальчишеское упрямство. На следующее утро Квант доложил советнику Гофману о происшедшем, тот написал краткое письмецо Каспару и попросил учителя его передать. Каспар прочитал письмо в присутствии Кванта и, кончив, явно расстроенный, отдал ему его обратно. В письме советник деликатно предостерегал его от свойств, присущих лишь низким характерам, которые, так там и стояло черным по белому, к сожалению, не вовсе чужды нашему Хаузеру.
В тот же вечер, и опять после ужина, Квант принес несколько учебных тетрадей Каспара и сказал:
– Из этой тетради, Хаузер, снова вырезана страница. А вы отлично знаете, что я уже бесчисленное множество раз запрещал вам это делать.
– Я посадил кляксу на эту страницу и не хотел, чтобы она осталась в моем сочинении, – отвечал Каспар.
Вместо ответа Квант пригласил юношу пройти вместе с ним в его кабинет. Жене он предложил зажечь свечу, а сам схватил лампу и пошел впереди Каспара. Придя в кабинет, он тщательно запер обе двери, предложил Каспару сесть и – завел свое:
– Надеюсь, вы не предполагаете, что ваши слова я принял за чистую монету?
– Какие слова? – слабым голосом спросил Каспар.
– Относительно кляксы. В эту кляксу я не верю.
– Почему вы не верите?
– Вам, вероятно, известна поговорка, кто раз соврал, тому и на правду веры нет. А вы, друг мой, не один раз мне соврали.
– Я не лгу, – отвечал Каспар так же слабо и беззвучно.
– И у вас хватает дерзости сказать мне это в лицо?
– Значит, я лгу, сам того не зная.
– Эх вы, крючкотвор! – с горечью воскликнул Квант. –
– Разве я должен говорить «да», когда надо сказать «нет»? Докажите, что я солгал. – Каспар взглянул на учителя взглядом, который тот мысленно охарактеризовал «коварным».
– Ах, Хаузер, как мне больно, что вы вот так смотрите на меня, – сказал Квант. – Доказательств у меня более чем достаточно, я даже не знаю, с какого начать. Помните историю с подсвечником? Вы утверждали, что у него отломилась ручка, а между тем было неопровержимо доказано, что она прогорела.
– Было так, как я сказал.
– Ну, этим утверждением вы от меня не отделаетесь! Можете быть уверены, что я тщательно проверил всю эту историю и записал ее, дабы, в случае необходимости, отдать полный отчет о вашем поведении.
Каспар смешался и промолчал.
– Далее, рассмотрим случай меньшей давности, – продолжал Квант, – собственно, никакого значения не имело, сделали вы перевод третьего дня или собрались сделать его сегодня. Поскольку день у вас занят, вы имели полное право сесть за эту работу вечером. Почему же вы сказали, что перевод готов, если вы его даже не начинали?
– Я думал, вы спрашиваете, сделал ли я подготовительную работу.
– Смешно. Вы имели дерзость придать моим словам обратный смысл. Я ясно спросил: готов ли ваш перевод? Моя жена была свидетельницей.
– Значит, я не так вас понял.
– Обычные уловки. Вы даже и не подготовились к переводу. Морочьте кого-нибудь, кто меньше вас знает. Я бы хотел никогда вас не знать; в конце концов из-за вас, того и гляди, лишишься репутации честного человека. Но не только я теперь вижу вас насквозь, а и другие. Немного осталось семейств, в которых вас считают правдивым, достойном человеком. Большинство уже понимает, что у вас пошлая фантазия и низкопробная амбиция, что вы ведете себя равнодушно и нагло по отношению к менее знатным, когда вам открывается доступ в дома более знатных. Вы лживый человек, и в каждом отдельном случае я знаю, говорите вы правду или нет, известно ли вам то, о чем вы говорите, или неизвестно, что может привлечь ваше внимание, а что остается за его пределами. Сейчас я приведу вам недурной примерчик, кстати сказать, из самого последнего времени. За обедом у нас зашел разговор о советнике Флиссене. Моя жена заметила, что славному старику, вероятно, тяжело жить вдали от Вормса и своих близких. Я заметил, что у советника множество родни на Рейне и столько-то внуков. Вы вмешались и заявили, что внуков у него одиннадцать, вы, мол, знаете об этом из разговора в доме генерального комиссара. Я ответил, что слышал о девятнадцати внуках, но вы стали уверять, что их одиннадцать. Я не знал, что вам на это ответить, но зато знал, что цифру одиннадцать вы назвали наобум, только чтобы похвалиться перед нами, чтобы лишний раз произнести «генеральный комиссар» и показать нам, как вы хорошо знакомы с интимными обстоятельствами людей, посещающих его дом. Положа руку на сердце, разве это не так?