Касторп
Шрифт:
— Должно быть, молодой человек, вы изучаете теологию?
Соседи по столу дружно рассмеялись, а Касторп ответил серьезно, глядя ей прямо в глаза:
— Я учусь в политехникуме, моя будущая специальность — не души, а корабли!
Никто, однако, его не слушал: на столе после пирога появилось мороженое с земляничным кремом, предоставив берлинскому советнику новую тему для глупых шуток.
Все эти краткие моменты близости вызывали у Касторпа небывалые эмоции, разжигая в его загоревшем и приобретшем более или менее спортивную форму теле подлинную страсть, не говоря уж о возбуждении в постели перед сном, которое ему не всегда удавалось обуздать. Кроме того, всплыли некие проблемы, над которыми до сих пор — среди повседневных забот — он не задумывался, хотя знал, что этого не избежать. Пилецкая была полькой, Давыдов, которого она ждала, — русским, и уже сам этот выбор — а Касторп не сомневался, что выбор ее, а не капитана, — представлял для него загадку. В гимназии лишь один урок истории был посвящен Польше; ученикам рассказали, что анархия и пьянство шляхты привели страну к разделам: образовавшийся в самом центре Европы нарыв понадобилось из гигиенических соображений безотлагательно вскрыть. Больше он ничего не узнал, а то, что случайно слышал о Сибири, казаках, восстаниях, заговорщиках, забастовках и тюрьмах, было связано лишь с последними, если не сказать текущими событиями в Лодзи или Варшаве.
Иногда он воображал, как Пилецкая в своем имении где-то на востоке приглашает Давыдова на верховую прогулку. И они скачут в роще, будто Эффи Брист с майором Крампасом. Было ли такое возможно? И если да, то какой ценой достигалось? Предаваясь подобным размышлениям, Ганс Касторп сокрушался, что плохо знает историю и крайне мало осведомлен о нынешних польско-российских — или российско-польских — запутанных отношениях впрочем, присущие ему тонкая интуиция и богатая фантазия подсказывали, что роман офицера и помещицы вовсе не столь банален, как могло бы показаться стороннему наблюдателю. Касторп прекрасно помнил услышанный год назад в курхаусе обрывок их разговора. Поскольку Давыдов говорил о невозможности в тот момент своей отставки, стало быть, прежде он обещал Пилецкой, что подаст в отставку, или же она на этом настаивала. Но если бы он покинул армию, позволило ли бы это любовникам нормально, а не incognito встречаться за границей? Неясным также оставалось и то, почему они разговаривают исключительно по-французски — неужели потому, что русский язык противен Пилецкой, так же как польский — Давыдову? Что же это за любовь, если они не могут шептать друг другу слова на одном из двух славянских языков? А если бы Пилецкая и Давыдов шли рука об руку по Варшаве, его и ее знакомые от них бы отворачивались?
Проходили дни — спокойные, солнечные. Продолжая наблюдать за Пилецкой, Ганс Касторп часто представлял себе польско-русский узел в виде клубящейся темной тучи, несущейся по степи; издалека туча напоминала стаю саранчи, однако по мере приближения в ней все отчетливее вырисовывались дикие, окровавленные фигуры схватившихся между собой казаков и польских повстанцев. Еще он вспоминал, как Герман Тишлер в поезде с сарказмом говорил об убийце золотильщика. И как капитан Матиас Хильдебрандт на мостике «Меркурия» отчитал рулевого, когда тот позволил себе презрительное замечание о полячишках. Все это казалось Касторпу тем более странным и неприятным, что ни в Гданьске, ни в Пруссии, ни во всей огромной германской империи поляки не бросали, как в России, бомб, не стреляли в немецких полицейских и немецких бургомистров. В истории нет никакой логики — к такому заключению он однажды пришел, глядя, как Пилецкая на берегу моря помогает двум маленьким девочкам выудить из воды ведерко для песка; поляки, будучи славянами, должны чувствовать себя в России гораздо лучше, чем в Германии, и стало быть, если уж им обязательно нужно где-то бросать бомбы и устраивать революционные заговоры, то следовало бы заниматься этим здесь, в германском государстве, а не в России. Однако дело обстояло ровно наоборот, и возвращающаяся с моря Ванда Пилецкая помогла Касторпу это осознать. Он вспомнил Давыдова, который — раз уж все не приезжал в Сопот — вероятно, преследовал польских бунтовщиков.
Быть может, именно потому, запутавшись в неразрешимых сложностях, Касторп решился на прямую провокацию. Днем он лежал в шезлонге с «Эффи Брист» в руках, держа книгу так, чтобы каждый, кто проходил мимо, мог прочитать ее название. И место он выбрал такое, чтобы никто из поднявшихся на веранду не мог его миновать. Однако, как назло, в последующие два дня Пилецкая туда не заглядывала. Он терпеливо ждал. Наконец, на третий день, она появилась и, как ему почудилось, около его шезлонга замедлила шаг. Сердце забилось сильнее, когда, минуту спустя, он отложил роман и посмотрел ей вслед. То, что она обратила на него внимание, не подлежало сомнению. Но была ли она удивлена? Заподозрила ли что-то? А может, обо всем догадалась? Он снова поднес книгу к глазам и снова, отложив ее, посмотрел на Пилецкую, но на этот раз почувствовал, как его окатывает жаркая волна. Пилецкая держала в руках роман Теодора Фонтане — ошибки быть не могло, эту обложку он узнал бы даже с гораздо большего расстояния. Следующие четверть часа оба читали, хотя Касторпу казалось, что Пилецкая — впрочем, как и он сам — не может сосредоточиться и поминутно отрывается от книги, чтобы на него взглянуть. А когда она встала с шезлонга и направилась в его сторону с томиком под мышкой, подумал только: «Ах, неужели уже сейчас?!» — подумал скорее со страхом, чем с облегчением. Однако она не остановилась около него, не спросила: «Я вижу, нас с вами интересуют одни и те же романы?» Нет, она прошла мимо, а когда он проводил ее взглядом, вплоть до перил веранды, все стало понятно: на песке стоял Давыдов и, приветственно махая одной рукой, второй приподнимал шляпу. Словно в цилиндре корабельной силовой установки, куда через приоткрытый клапан врывается очередная порция сжатого пара, время для Касторпа побежало с головокружительной — по сравнению с предыдущими неделями — быстротой. В ближайшие дни ему предстояло убедиться в этом даже чересчур ощутимо.
XII
Удивительное это было чувство: радоваться приезду русского. Но, видно, такую нить парки спряли Касторпу. Мог ведь Давыдов — думал наш Практик — погибнуть в стычке на лесной дороге, или разгоняя бастующих рабочих, или от бомбы, заложенной в офицерском клубе. Тогда Пилецкая, вероятно получив бы от доверенного однополчанина срочную телеграмму, уехала бы из Сопота. Между тем она с каждым днем хорошела, и, хотя Касторпу никакого проку от этого не было, всякий раз, когда она с улыбкой отвечала на его поклон в коридоре или на веранде, его охватывала радость. А еще он постигал секреты любовного шифра, известного только посвященным: женщина, отправляющаяся на rendezvous, идет по аллее парка совершенно не так, как, в легкой задумчивости, возвращается, проведя несколько часов в объятиях возлюбленного. Или, когда парочка оказывается где-нибудь в общественном месте, среди десятков других людей, по мимолетным, на первый взгляд ничего не означающим жестам нетрудно понять, прикажет ли дама везти себя на лесную прогулку или скорее, посидев в кондитерской, пожелает немедленно отправиться с любовником в его locum.
Последнее слово мы употребили совершенно сознательно, поскольку Давыдов поселился не в гостинице и не в пансионе, а снял квартиру, точнее — целый этаж виллы с отдельным входом из сада. Это был один из тех прекрасных, комфортабельных особняков, обращенных фасадом к морю, каковые буквально в первые же годы нового столетия выросли на сопотских улицах. Та вилла, мимо которой Ганс Касторп теперь часто проходил, стояла неподалеку от пансиона «Мирамар», в самом начале Елитковской дороги, где песок еще не успели покрыть брусчаткой. Оттуда было довольно далеко до заведений, которыми славился курорт, и, возможно, поэтому русский нанял постоянного извозчика, который — если Пилецкая задерживалась на вилле — уезжал по своим делам, чтобы вернуться за нею вечером. Но так бывало не всегда. Наш Практик точно знал, когда Пилецкая оставалась у Давыдова на ночь. Не только потому, что за завтраком в пансионе ее место пустовало, но также и потому, что за стеной его номера царила тишина. Обычно он слышал, как там постукивают каблучки, кувшин со звяканьем ударяется о таз, хлопает закрываемое на ночь окно. Иногда Пилецкая возвращалась за минуту до завтрака — тогда в соседнем номере скрипели дверцы двустворчатого шкафа, из которого она, вероятно, доставала свежую одежду.
Касторп не собирался следить за ней целыми днями. Во-первых, это могло бы вызвать у любовников ненужные подозрения. Если б, например, он тоже нанял извозчика и приказал ехать за ними, Пилецкая тотчас обратила бы на это внимание — ведь ее юный сосед из одиннадцатого номера до сих пор всюду ходил пешком. Во-вторых, он предпочитал доверяться случаю. Куда лучше было встречать их на молу, в курхаусе, в гостинице «Вермингхофф», где они часто обедали, перед концертной эстрадой либо у входа в Лазенки, когда они давали местному мальчишке монету, чтобы тот вошел с ними в семейную купальню. Нехитрый способ — применявшийся, как оказалось, не только этой парой — очень позабавил нашего героя. Любовники могли, таким образом, купаться вместе, мальчик зарабатывал каждый день несколько грошей, и ничто не нарушало традиционно высокого уровня общественной морали. Однажды, через щель в деревянной перегородке, Касторп увидел их рядышком в воде. На Давыдове был такой же, как у него, полосатый купальный костюм, только черно-белый. Пилецкая в раздутом, как шар, вероятно тиковом купальнике, увенчанном желтой резиновой шапочкой, выглядела ужасно. Однако это им совершенно не мешало. Капитан, громко выкрикивая что-то по-русски, сажал ее себе на плечи, а она с притворным испугом размахивала руками, пока он не кидал ее в воду. Забаву эту они повторяли по многу раз, а потом плавали бок о бок: он — кролем, она — брассом.
Гораздо презентабельнее оба выглядели на теннисном корте. Он в спортивных брюках, она — как полагалось — в юбке в складку и блузке с засученными рукавами. Ее удары были короткими, резкими, иногда кручеными, его — мягкими, длинными, словно бы лучше отшлифованными.
Что же еще нам остается добавить? Ганс Касторп уже ощущал усталость. Как-то раз, гуляя по пляжу, он увидел Пилецкую с Давыдовым на балконе виллы. Они сидели в плетеных креслах по разные стороны столика с напитками. Русский читал газету, а полька смотрела на море в большой бинокль — такие давали напрокат на молу или на Королевском холме. Пилецкая, похоже, заметила, что Касторп поглядывает в их сторону, помахала ему рукой — так матросы приветствуют с борта встречный корабль, — а затем наклонилась к Давыдову и сказала что-то, быть может: «Посмотри, это мой сосед из „Мирамара“, тот самый молодой немец», или что-либо в этом духе; так или иначе, Давыдов взял у нее бинокль и, опершись о кованые перила, направил его на нашего Практика, который — краем глаза, так как уже отвернулся, заметив, что за ним наблюдают, — торопливо зашагал по скрипучему песку, всем своим видом демонстрируя неудовольствие человека, за которым следят, хотя сердиться ему надо было бы на себя: в неловкое положение он загнал себя сам и теперь не очень-то знал, как из него выпутаться.
В тот вечер Пилецкая не вернулась в пансион. Ганс Касторп достал из чемодана набор почтовой бумаги, сел за стол в своем номере и начал писать:
«Многоуважаемая сударыня! Перед отъездом считаю нужным кое-что Вам объяснить. Да, это я в октябре прошлого года взял со стойки портье в гостинице „Вермингхофф“ книгу, которую Вы там оставили. Не знаю, почему я позволил себе столь — мягко говоря — неблаговидный поступок. Возможно, меня оправдывает любопытство молодого неопытного человека: интересно, какую книгу может читать элегантная иностранка? „Эффи Брист“ я прочитал с огромным удовольствием, но потом заплатил за это — поверьте — высокую цену. Угрызения совести заставили меня отправить книгу обратно в гостиницу. Признаюсь: с помощью некоего сыщика я узнал — только для того, чтобы вернуть книгу, — что в этом году Вы поселитесь в „Мирамаре“. Во избежание дальнейших осложнений, я написал на отправленной в „Вермингхофф“ посылке, чтобы оттуда ее переслали в этот пансион. Надеюсь, я не заставил Вас беспокоиться и не причинил других, непредвиденных неприятностей. Прошу меня простить».
Надо ли подписать письмо? И если да, то какой обратный адрес указать: гамбургский или здешний? Кроме того, что лучше: послать письмо по почте или оставить у портье? Но все эти вопросы были пустяком по сравнению с главной проблемой. На самом ли деле он хочет уехать? В конце концов, после долгих раздумий, Касторп решил остаться еще на несколько дней, до праздника цветов, но заниматься исключительно собой. Что же касается письма, пожалуй, он не станет его подписывать и отправит по почте. Ведь если интуиция что-то подскажет Пилецкой и она спросит у портье фамилию своего соседа, ситуация окажется столь же неловкой для нее, как и для него. Что на этот счет говорил Герман Тишлер? Что лучше совершить тяжкий грех — вспомнил он сентенцию сыщика, — чем оставлять следы пускай и незначительных проступков.