Касьян остудный

Акулов Иван Иванович

— Как цыгане, — сказал Харитон и, спрятав горькую усмешку, пошел к телеге, стал доставать из лыковой зыбенки, сохраненной от дождя, хлеб, сало, лук. Делал все быстро, споро, — видно, продумал все заранее. Через плечо, не отрываясь от дела, спросил жену:

— Варево небось не заводила?

— Да когда, Тоша? — Она одной рукой расправляла пеленку, наброшенную на елочку, и видела, что с мужем пришел какой-то новый человек, стриженый и круглоголовый. Таких стриженых Дуняша боялась и не любила с детства и не стала его разглядывать, да и не до того было ей с ревущим ребенком на руке.

— С прибытием,

соседка, — бодро поздоровался Яков, и Дуняша так круто повернулась на знакомый голос, что Федотка перестал реветь.

— Яков, — обрадовалась она узнанному ею приветному слову и поправилась: — Яков Назарыч, здравствуйте вам.

— Он самый. Яков — много не брякай. Помнишь?

В ответ на его добрую простоту, знакомую, деревенскую, так и защемило сердце далекой милой домашностью, а сама зарделась от своей улыбки. И ее Яков узнал с трудом. Она круглолица, с красиво-печальными глазами, большим, высоким лбом. «От девичьего-то лоб один только и остался, — оглядев ее, отметил Яков. — Встренься где на улице, даже и в ум не взял бы». А у Дуняши для Якова родилось точно такое же определение, как и у Харитона, будто сговорились: «Окатый какой-то, стрижен потому. А так — какой был. И корпусной из себя…»

— Постарел, глядишь?

— Время не молодит. Тем более нас, баб. Мы, как трава. Подкосили — и свяла.

— Мать-то мою, как она?

— Господь милует. Все домой ждет. Перед покосом как-то виделись. Иду, а она из лесу, с вырубных косяков, навстречу. Корову-де продала. Канунниковы взяли. Жалеет, знамо. Косить и не косила ноне. А вы-то как?

— Живой.

— Яков Назарыч, — позвал Харитон и, когда Яков подошел к телеге, протянул ему жестяную кружку с самогонкой: — Держи-ко, Яков Назарыч. За встретины.

— Да уж встреча. Всем встречам, — Яков потер ладони и принял кружку. Звякнули налитым железом. Выпив, Яков пожевал губами, будто не понял вкуса. — А того, первак, кажись. — И крякнул.

— Взял в дороге. Да ничо ровно.

— А и впряжь забористая, — Яков весело пошевелил плечами и стал краснеть. За сало с хлебом взялся убористо, — Харитон отвалил от солонины куски дробные, подстеженные мяском. Еще налил по кружке, а опорожненную бутылку прислонил к колесу. Изблизка хорошо разглядел Якова: лицо у него шершавое, кожа на лбу толстая, по ней морщины, что глубокие колен на дороге. Перехватив взгляд Харитона, Яков ладонью вытер лоб и, поглядев на мокрую ладонь, оправдал свою слабость:

— Давно не бирал — шибануло до поту.

— С первой уж завсегда. Да мы что стоим-то? На ногах только скотина пьет.

Они бросили на свежие, нынешней валки пни по пучку травки, чтобы не засмолить брюк, и сели. Харитон на опрокинутое ведро перенес кружки, закуску, потер колени, собираясь с духом.

— С поклоном ведь я к тебе, Яков Назарыч…

— Брось ты это «Назарыч». Яков — и того хватит. И слов вовсе не говори, знаю. Сказано — помогу. Приткну к коновозчикам. Комендант живет со мной, тоже из крестьян. Место укажет, землянку выроешь. Тут все так. Коровушку береги пущей глаза: у тебя ребетенки. Фу, до сердечного ослабления проняло. Да уж давай еще. — Но отпил совсем немного и потускнел вдруг, недопитое протянул Харитону: — Лишку взял. Слей-ка назад. Фу-ты, прямо. И сердце зашлось. У тебя с собой хоть какая ни на есть бумажонка

имеется? Для виду.

— Справка сельсоветская. Шерсть сдавать возил. А то как: и печать и роспись Егорова. Все чин по чину.

— Тогда так, Харитон. Готовьте варево, а я через полчасика-часик приведу Зотея Сибирцева. Он комендантом тут, следит, чтобы кого лишнего не было. Прошлую зиму, считай, безотрывочно вместе кретали: он в каталях, я лопатник. Хлебнули горького до слез. Ехать ему, как тебе же теперь, некуда. С осени собирается на курсы слесарей. Мастеровит. Прямо за что ни возьмется — ровно живой водой сбрызнет.

Яков ушел, а Харитон быстро разложил костер, сходил за водой и подвесил ведро над огнем. Дуняша начистила картошки, накрошила сала; вскоре ведро закипело, заплескалось, по всей поляне запахло варевом.

Харитон, сидя на пне, то выгребал из-под ведра угли, то подсыпал, а сам в хмельном вязеве тянул тягучую думу, все еще не находя сил поверить в то, что у него нет ни дома, ни земли и в любой момент его могут спросить: кто таков? И Харитон терялся, не находил слов. Чувство виноватости глубоко вошло в его душу, а самой вины своей он так и не видел и потому не знал, чем защититься, правдой или ложью. «А зря не спросил я у Якова, может, по крестьянству опять что-нибудь вышло, — пытался обнадежить сам себя Харитон. — Может, отменили уж кружение-то голов, тогда не к чему и канителиться. Завернуть оглобли, да и будьте вы при местечке, а я по старой, торной дорожке. Боже мой, сена ноне на меду ставлены. Дров зимы на три напластал… Чо бы не жить».

Дуняша заметила, что Харитон нехорошо задумался, и, как все последнее время, начала разговаривать его:

— А ничего он, Яков-то. Приветный. Слышь, как о себе-то: хлебнул-де горького. Конечно, не своя воля-матушка. Победовал.

— Коровушку-де пущей глазу берегите. Такие слова шишига какая не скажет. «Коровушку», а не как-нибудь сказал.

— Не она бы, Тоша, что делать с ребятишками-то. Садись да в один голос с имя.

— Лето в исходе, а у нас ни сенинки.

— Осядем, оглядимся. До холодов не близко.

Яков и Зотей Сибирцев подошли ко времени. Ведро с похлебкой было снято с огня и остывало. На углях в сковороде трещали и брызгались почерневшие шкварки. Харитон налил по кружкам.

Зотей был в буденовке. Лицо имел коротенькое, на котором все было поставлено вширь: и узковатые глаза, и скулы, и тонкой вытяжки губы, а сплющенный нос совсем глядел поперек. На вид Зотею было за сорок, и Харитон, не зная его отчества, затруднялся обращаться к нему. А Яков называл просто по имени. Когда сели возле ряднины и Зотей оказался рядом, только тут и разглядел Харитон, что это совсем молодой парень.

— Имя вас старит, Зотей. Для стариков такое имя.

Так как в хозяйстве у Харитона было две кружки, то обе он поставил перед гостями. Зотей на поданное и внимания не обратил, пристально разглядывал Харитона, Дуняшу, телегу и лошадь с коровой. В узких глазах его вызревало недоброе.

— Давайте, гостенечки, не побрезгайте нашей скудостью. Проелись за дорогу. Ты ведь наш, Яков, как сосед, не осудишь. По-всякому живали.

— Ну что, Зотей, за хозяина, что ль, — поднял свою кружку Яков, но Зотей не только не принял приглашения, но даже отодвинулся от ряднины с едой.