Катаев: «Погоня за вечной весной»
Шрифт:
Тогдашние первомайские торжества в Одессе изображены в катаевской киноповести «Поэт»: «По улице едет “агитконка”, украшенная флагами, лозунгами, плакатами… За конкой бежит народ, мальчишки. Кричат “ура”. С конки им отвечают поэты, выкрикивая первомайские лозунги… “Агитконка” останавливается возле площади, посредине которой воздвигнута первомайская арка».
Катаев относился к смене власти как к данности, а к попыткам публично и пылко спорить по поводу установившегося режима – как к самоуничижению наивной интеллигенции; и так вспоминал Бунина на бурном собрании в бывшем Литературно-артистическом обществе, сокращенно называвшемся Литературкой: «Он был
(О том же вспоминал Олеша: «На собрании артистов, писателей, поэтов он стучал на нас, молодых, палкой и уж, безусловно, казался злым стариком».)
Вот в катаевской подаче – бунинская сторона, резко отрицавшая большевизм: «Наиболее консервативная часть ставила вопрос о самом факте признания Советской власти. Для них вопрос “признавать или не признавать” был вопросом первостепенной важности. Они даже не подозревали, что власть совершенно не нуждается в их признании».
А вот как писал о том же уже сам Бунин в очерке «Волошин»: «Поднимается дикий крик и свист: буйно начинает скандалить орава молодых поэтов, занявших всю заднюю часть эстрады: “Долой! К черту старых, обветшалых писак! Клянемся умереть за Советскую власть!” Особенно бесчинствуют Катаев, Багрицкий, Олеша. Затем вся орава “в знак протеста” покидает зал. Волошин бежит за ними – “они нас не понимают, надо объясниться!”».
Катаев признавал, что Бунина «могли без всяких разговоров расстрелять и наверное бы расстреляли, если бы не его старинный друг, одесский художник Нилус», который через Луначарского выбил писателю «охранную грамоту».
Катаев был у Буниных в особняке на Княжеской улице, когда к ним заявился отряд вооруженных матросов и солдат особого отдела, вынужденных уйти ни с чем. Судя по всему, это произошло 8 мая – в этот день Вера Николаевна переживала из-за красноармейцев, которые нагрянули с проверкой: нет ли лишних матрасов. И в этот же день Бунин сообщал о посетившем его Катаеве.
Если Катаев, не имевший никакой «охранной грамоты», и впрямь, как он пишет, то и дело наведывался в красной Одессе к Буниным, несомненно, он рисковал. «Я продолжал его страстно любить».
В том же мае 1919 года он сделал учителю подарок:
Ивану Бунину при посылке ему увеличительного стекла
(Здесь очевидная игра смыслов: Феб, прозвище Аполлона, – это бог поэзии и света.)
Бунин сердится
Бунин был сердит на Катаева. И может быть, в тот майский день устроил ученику заготовленную взбучку.
В дневнике Галины Кузнецовой Иван Алексеевич вспоминал
Недовольство катаевским «перекрашиванием» приводило Буниных к сомнениям в моральных качествах «Вали», переносилось и на отношение к его творчеству.
В наше время к месту и не к месту приводят следующую цитату из «Окаянных дней» от 8 мая: «Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: “За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки”» – цитата эта, по мысли недоброжелателей, подтверждает чуть ли не врожденный катаевский цинизм. Фраза и правда красноречива и помогает понять тип Катаева, жизнелюба, не стесненного моралью (наблюдения Бунина перекликаются с замечаниями Муромцевой о «жизнеспособности» Алексея Толстого, подчас невероятной в условиях Гражданской войны – «нужно пять тысяч в месяц, и будет пять»). Однако мне видится, что все гораздо сложнее…
По-моему, здесь и желчь Бунина (разлитая по его дневниковой книге), и отчасти любование жадной до жизни молодостью, своего рода животной силой весны, тем более продолжение таково: «Вышел с Катаевым, чтобы пройтись, и вдруг на минуту всем существом почувствовал очарование весны, чего в нынешнем году (в первый раз в жизни) не чувствовал совсем. Почувствовал, кроме того, какое-то внезапное расширение зрения, – и телесного, и духовного, – необыкновенную силу и ясность его». И наконец – в наглых словах Вали можно расслышать и гедонистический вызов, и бесхитростную прямоту, и растерянность от нахлынувших потрясений.
Катаев, безусловно, читавший «Окаянные дни», в «Траве забвенья» пытался оспорить бунинское воспоминание, ответить, изображая, как дорого и качественно был одет наставник. Его ботинки, английские, желтые, на толстой подошве, Катаев припоминал несколько раз. Надо сказать, в то тяжелое время обувь была большой проблемой для нуждающегося молодого человека. Если ботинки рвались – это было подобно катастрофе, на рынке они, называемые тогда «колесами», стоили запредельных денег.
Катаев пытался доказать, что, в сущности, ничего такого не говорил, все было наоборот – Бунин, придирчиво всматриваясь в его юность, придумывал для него циническую роль.
Вообще же, по сути в «Окаянных днях» Бунин цитировал рассказ Катаева «Опыт Кранца», где молодой артист кокаинист Зосин в отчаянии от бедности и отсутствия любви рассуждал сам с собой: «На земле есть только одно настоящее, неоспоримое и истинное счастье – счастье вкусно и много есть, одеваться в лучший и дорогой костюм, обуваться в лучшую и самую дорогую обувь, иметь золотой портсигар, шелковые носки и платки, бумажник красной кожи и столько денег, чтобы можно было исполнить все свои желания и иметь любовницей развратную, доступную и прекрасную женщину Клементьеву».
Бунин совершенно точно хорошо знал этот рассказ, потому что за два месяца до соответствующей записи в «Окаянных днях» Муромцева писала: «На “Среде” Валя Катаев читал свой рассказ о Кранце, Яну второй раз пришлось его прослушать. Ян говорит, что рассказ немного переделан, но в некоторых местах он берет не нужно торжественный тон. Ян боится, что у него способности механические. Народу было немного».
Может быть, торжественный тон, излишняя патетика как раз в этих цинических признаниях? Тут ведь не расчетливость, а безутешный чувственный гимн, жажда благополучия при его отсутствии.