Катали мы ваше солнце
Шрифт:
— Эка! Невидаль!.. — надсаживался никем не останавливаемый Шумок. — Ну, загнали в лес Кудыку! Ну, Докуку в бадью кинули! Ну, Шумка завтра затопчете — за правду!.. Новые народятся!.. А вот ежели царь на князюшку нашего опалу положит — вот оно, лишенько-то! Вот когда взвоете!..
— Дык… — ошеломлённо молвил Плоскыня. — Зачинщиков-то кто велел выдать?.. Сам князюшка и велел…
Воззрился на беспокойно шевельнувшихся храбров и продолжить не дерзнул.
— Навет! — Шумок вскинулся на цыпочки. — С той самой лютой битвы князюшка личика своего не казал!.. А про зачинщиков нам
Толпа всколыхнулась, загомонила растерянно:
— А и правда, братие!..
— Как не видели? А на пиру в боярском тереме?.. Вон Брусило видел — через ограду…
— Да в тереме — что в тереме? Раньше-то князюшка что ни день в слободку наезжал!..
— Неужто под стражей держат?..
— Эй, храбры! Чего молчите? Что с князюшкой нашим?
Храбры помялись, совсем поскучнели.
— Да ни под какой он не под стражей… — нехотя отозвался старый седатый храбр, именем Несусвет. — Гневается на него царь-батюшка, это верно… Вот и кручинится князюшка-то наш, сам из горницы не выходит…
— За вас, мохнорылых, сердечко надрывает! — со слёзным звоном в голосе пояснил Шумок. — Ночами, чай, не спит!.. Вот так, теплынцы! Были княжьи, станем царские…
— Да ты что такое говоришь-то? — опомнившись, взревел законолюбивый Плоскыня. — Мы и так от роду царские!.. Бей его, берендеи!..
Древорез кинулся на смутьяна и, к удивлению своему, впервые поддержан не был. Мало того, справа его оплели по уху, слева огорчили притузком, потом умелым взмахом коромысла положили в грязь и принялись охаживать чем ни попадя. Плоскыня был настолько ошарашен, что даже не отбивался. Но тут, смекнув, что может лишиться мужа, заголосила Купава, и храбры со вздохом сожаления двинулись вперевалочку к месту расправы. Помятого Плоскыню отняли, поставили на ноги и, прочистив ему затрещиной мозги, стали вязать как зачинщика смуты.
Расплёскивая полозьями весеннюю жижу, подлетели влекомые крепкой чалой лошадкой лёгкие санки.
— Тпрру!.. — Седок откинулся, натягивая вожжи. Ворот — козырем, горлатная шапка… Боярин.
— Чурилу с Нахалком видел кто-нибудь? — Блуд Чадович был не на шутку встревожен.
Храбры опешили, призадумались. Стоящий простоволосо народ насторожил уши.
— Да намедни в гридницу боярышня приходила… — осторожно покашливая, отозвался старый седатый храбр. — Вроде идти куда-то мыслила… Ну и, стало быть, велела сопровождать… А потом — даже и не знаю… Что-то не видать ни того, ни другого…
— Сопровождать велела?.. — Боярин насупился. — А почему им?
Храбр покряхтел, помялся.
— Да насчёт Докуки пытала… — признался он с неохотою. — Ну, того, что сечь тогда собирались… А Чурило с Нахалком, вишь, возьми да и скажи: знаем, гуляли, мол, с ним вместе…
— А ну отыскать мне сей миг обоих!.. — гаркнул боярин, наливаясь кровью. — Хоть из-под земли, а достать!.. И вы тоже ищите!.. — обернулся он к слобожанам.
Храбры бросили недовязанного Плоскыню и побежали, чавкая сапожищами, кто куда. Люд поспешно нахлобучил шапки и тоже рассеялся. Заливисто ржанула чалая лошадка, унося по грязи боярские санки. На истоптанной в слякоть улочке остались трое: Шумок, Плоскыня да жена
— Молчи, дура!.. — покряхтывая от принятых беспричинно побоев, в сердцах бросил ей Плоскыня. — Как ни надседайся, а доброй свиньи не переголосишь!..
Купава примолкла, подняла вывалянные в грязи бадейки и, вздевши их на коромысло, нетвёрдо двинулась к Вытекле.
— Ой, лишенько… — всхлипнула она напоследок.
— Да не убивайся ты так, — заметил Шумок, наблюдая, как Плоскыня, обиженно сопя, оглядывает испачканную одёжку. — Грязь — не сало, потёр — и отстало… Пойдём-ка лучше, брат, кружало навестим…
— Да не на что, — буркнул Плоскыня. — Третий уж день никто берендеек не заказывает…
— А угощу! — И подброшенная с грязной ладони кувыркнулась, сверкнула в воздухе серебром греческая монетка.
— Да ты разбогател никак? — вытаращился на Шумка Плоскыня.
Тот лишь осклабился и шало подмигнул в ответ.
— Поколе за правду платят, — загадочно изрёк он, — потоле она и жива!..
— Али моя плешь наковальня, что всяк в неё толчёт?..
С перекошенным личиком Лют Незнамыч метался по клети и потрясал кулачонками перед вежливо отклоняющимся Чурыней, а один раз чуть было даже не пнул с досады хитрый резной снарядец, снятый со стола и задвинутый в угол.
— И это волхвы? — в ужасе вопрошал он. — Это кудесники?.. Какая-то девка приходит среди ночи, вяжет обоих…
— Да девка-то — боярская племянница, — весь пожимаясь от неловкости, вступился было за кудесников хмурый немилорожий Чурыня. — Храбров с собой привела…
— Чурыня!.. — Розмысл вне себя топнул ножкой. — Да ты… Ты послушай, послушай сам, что говоришь-то!.. Храбров на капище привести! Волхвов связать!.. Это же всякого страха лишиться надо!.. Раньше кудесник, бывало, только посохом стукнет, а у берендеев уже и поджилки дрожат… Распустил ты людишек, Чурыня! Распустил!..
— Ну, неправда твоя, Лют Незнамыч! — обиделся сотник. — Да разве же я над волхвами поставлен?.. А на погрузке у меня все по струнке ходят…
— По струнке? А этот твой брылотряс?.. Как его хоть зовут-то?..
— Воробей… — нехотя отозвался Чурыня.
— Да что у тебя там, птичник, что ли? — пронзительно завопил Лют Незнамыч. — Воробьи, Соловьи всякие!..
— Воробей — мой… — Упрямо набычившись, Чурыня гнул своё. — А за кудесника я не в ответе…
Розмысл его однако не расслышал — уши, видать, заложило от собственного крика.
— Почему у Родислава Бутыча на участке порядок? — малость уже подзадохнувшись, продолжал он. — Почему у Завида Хотеныча никогда ничего не стрясётся? Почему у нас одних такая неразбериха?.. На голову сторожу девка с голым огнём спускается, а ему и невдомёк!.. Спал твой Воробей? Говори: спал?..
— Да не спал он, Лют Незнамыч! Опешил просто… Обратно-то, чай, в колодец бадью не запихнёшь!..
Розмысл замолчал, отдуваясь и ворочая глазами. Приходил вроде в себя…
— Ладно… — рёк он наконец, садясь за стол и судорожно раздвигая грамоты и берестяные письма. — Загадал ты мне, Чурыня, загадку… Давай раздумывать. Людей поднял?