Катарсис
Шрифт:
Меня лихорадило. После ночного кошмара, после утреннего мороза, после несбывшейся мечты, после ожидания смерти, после разрыва с единственным человеком, который меня любил и которого, возможно, люблю и я… В голове отдавался каждый звук, каждая снежинка обжигала моё лицо. Мои ресницы были в инее, я даже не пытался стряхнуть с них снег, не пытался застегнуть куртку, мне было жарко… Жар сердца… Дар сердца…
Внутри всё горело. Казалось, что по моим сосудам течёт не кровь, а кислота, которая выжигает всё, выжигает все чувства, оставляя лишь боль. Невыносимую, ужасающую боль. Не в сердце – нет. Эта боль везде. И особенно она сильна, когда ложишься спать, и ночью в голове прокручиваешь все возможные варианты событий, и так становится страшно от того, что ты умрёшь, не сейчас – нет, но быть может завтра, да так и не испытаешь той любви, о которой в книгах пишут, о которой фильмы снимают. Ради чего жить? Ради детей? Справедливо,
Почему? Хочу, как лучше. Но знаю, что не будет лучше. Всё будет только хуже и хуже, по крайней мере, для меня. Я не выдержу этой гонки, не выдержу этой борьбы за счастье, не смогу выстоять до конца… Семь лет не могу остановиться. Семь мучительных лет, когда не спишь по ночам, иногда и всхлипываешь, и думаешь, думаешь, думаешь, всё время думаешь, пока организм окончательно не устанет и не отключится от мира. И сам себя терзаешь… А вот если бы я тогда сделал так, то… Да не изменилось бы ничего. Так бы и жил, может быть, с ещё большей болью на сердце. Пусть я делал, быть может, что-то неправильно, но так было нужно. Лучше буду жалеть о содеянном, чем о не сделанном, пусть буду рвать на себе волосы, пусть я разочаруюсь, но я сделаю то, что мне кажется правильным и справедливым. Ведь так просто сказать слова любви. Но такие запреты со всех сторон, что шаг в сторону – и всё, облава, и беги на край света со своей любовью. Вот я и бегу. Семь лет. Два из которых война преследует.
И ведь, вот кажется, война, ведь она должна захватить все мои мысли, унести их в эту чертовски хаотичную даль, но нет… Или я такой ненормальный, или жизнь такая сейчас… В бою только забываю о том, что надобно любить. Надобно жить. Надобно верить. Прости Болконский, но какого чёрта ты тогда умер, произнеся эти слова? 2 Почему не боролся, почему спокойно дал смерти сожрать тебя? А ведь и я мог бы сейчас руки опустить и сказать себе о том, что жизнь кончена, мне уже тридцать и никаких надежд на светлое будущее… Сложить лапки и умереть. Но я борюсь! Я пытаюсь, по крайней мере, бороться.
2
См.: Толстой Л.Н. Война и мир. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 3,4. М., «Лексика», 1996.
Но вот с другой стороны – зачем? Зачем мне это всё нужно? Кому нужна эта борьба, каков её конечный результат? Разве я через борьбу обрету своё счастье, свой мир в душе? Разве эта самая борьба не забирает у меня остатки и без того не очень больших сил? Но, видимо, я знаю, зачем я участвую в этой нескончаемой борьбе: я просто эгоист, я самовлюбленный эгоист! Я жизнь люблю во всяком её проявлении, даже с жизнью покончить не могу, потому как в моей голове не укладывается мысль, что после этого я перестану существовать. Как можно хотеть умереть, зная, что весь этот мир останется жить и без тебя? И как можно хотеть умереть сейчас? Особенно после пережитого, когда практически уже ничего не боишься, когда в глубине души понимаешь и принимаешь тот факт, что можешь преодолеть практически любое препятствие, что помешать в этом деле могут только проблемы со здоровьем, но у меня их серьёзных, тьфу-тьфу, пока что нет. В общем, я, похоже, лицемер. Я люблю, когда меня жалеют.
А ещё я всегда любви хотел, причём любви безусловной, но не от мамы – нет, от иной женщины. Такой вот любви, чтобы крышу напрочь сносило, чтобы электрические заряды между мной и ею в воздухе чувствовались, чтобы обнимать её при каждом удобном и не очень случае, чтобы говорить ей, как я её люблю и как она для меня дорога… Я нашёл такую женщину, влюбился в неё. Имя этой женщины – Анна. Это было почти с первого взгляда, хотя в первые секунды Аня мне показалась девушкой холодной и недосягаемой, но первую встречу с ней я запомнил очень хорошо.
Это было в больнице, в палате на первом этаже. Я шёл навестить друга, его положили на пару дней в больницу после приступа аппендицита, а с этим заболеванием, как известно, шутки плохи. Я зашёл в палату и увидел её. Белоснежный халат ослепил меня так же, как сегодня ослепило утреннее солнце. Я не успел даже ничего осознать, но через пару мгновений моё сердце стало биться чаще, и я, уже сам не зная, почему, попал в плен любви к этой девушке. Мы всего лишь обменялись парой слов о состоянии Алексея, я спросил давно ли она здесь работает и нравится ли ей эта работа, и закрутилось… Нет, ну как закрутилось: у меня только в сердце и закрутилось. Я приходил каждый день навещать друга, пока его не выписали, и каждый раз, приходя в больницу, я находил повод увидеться с Аней и поговорить о разного рода мелочах. Я звал её в кинотеатр на показы фильмов и на пятничные танцы в молодёжном клубе. Да даже на партсобрания звал!
Прошёл год, и за это время мои чувства никуда не делись, они стали только сильнее. Тогда я начал осознавать, что любовь к Ане – это та самая любовь. То чувство, о котором я всегда мечтал, единственное, именно то самое, о котором Куприн в своем «Гранатовом браслете» писал, такое чувство, за которое и умереть не жалко, за которое и в огонь, и в воду, и в медные трубы… Я до сих пор уверен в том, что эта любовь была единственной настоящей любовью в моей жизни. Когда я был рядом с ней, я чувствовал эту любовь в себе, я буквально видел, как мои чувства влияют на мои решения в отношении её. Я, не раздумывая, дал бы Ане всё, если бы она чего-то от меня попросила, но в этом и была загвоздка. Она никогда меня ни о чём не просила. Я ей был не нужен, и я знал это. Но всё равно, как какой-то умалишённый или сумасшедший пытался добиться от неё ответных чувств. Я робко, какими-то дурацкими словами, никогда не говоря ей прямо о своих чувствах, иногда, такое ощущение, что даже взглядом, говорил ей «Я люблю тебя», но все эти проявления моей любви к ней были не то чтобы явными, поэтому я до сих пор не знаю, поняла она или нет то, что я хотел ей высказать этим. Поняла ли она, что смысл моей жизни заключался в любви к ней, в заботе о ней, в совместном будущем именно с ней.
В любом случае наша связь была очень сильной, с моей стороны, так уж точно. Я чувствовал, когда она шла по улице, ведущей к больнице, чувствовал, что вот она сейчас зайдет в больницу (а я обосновался там прочно, даже когда выписали Алексея), и она заходила, и я бросал на неё свой полный любви взгляд, а в ответ на меня смотрели спокойные, рассудительные, иногда несколько испуганные глаза. На праздники она пару раз пригласила меня в свой дом, и я приходил к ней, где мы отмечали те или иные памятные даты с общими друзьями, поэтому я знал, где она живёт, и после иногда проходил мимо, не решаясь потревожить её, не смотрел в окна, а просто проходил, пытаясь уловить в атмосфере её присутствие. После этого мне становилось ещё хуже, но я как баран говорил себе, что это в последний раз, что я просто долго её не видел, что я не буду корить себя за этот ничего не значащий проход мимо её дома.
Она была для меня, возможно, она и есть для меня… Она была моей мечтой. Мечтой, которая так и не осуществилась.
Я молил Бога, стоя на коленях, на съёмной квартире, я молил Бога в церкви возле дома, я молил Бога, находясь в святых местах, чтобы он либо убрал эту любовь из моего сердца, либо в сердце Ани он вложил то, что чувствую я. Но Господь или не слышал моих молитв, или я не так усердно молился, как мог бы. Я продолжал любить Аню, то сильнее увлекаясь ею, то слабее… Она же, если в начале наших дружеских отношений была разговорчива со мной и даже шутила, то потом начала от меня постепенно отдаляться. Мы почти не разговаривали, мы проходили мимо и не говорили друг другу ничего, она не знала, как ей вести себя со мной, я не знал, что делать мне. Совсем скоро после окончательного охлаждения каких-либо чувств с её стороны я узнал от общих знакомых, что у неё появился молодой человек, с которым, по слухам она, уже даже стала помолвлена. В тот день я не знал, что мне дальше делать: уйти или остаться, бороться или смириться. Я метался по комнате, как раненый зверь, я плакал и стонал от боли, однако, к вечеру мои слёзы высохли, а сердце перестало так безудержно болеть. Я решил не делать больше ничего в отношении Ани, поддаться судьбе и плыть от берега к берегу, как щепка в реке. Но временами моя натура давала о себе знать и не позволяла мне полностью положиться на судьбу.
Я с большим трудом, но всё же обрёл спокойствие. Внешнее спокойствие. Да, я не выдавал абсолютно никаких эмоций, находясь в обществе, где была она. Я старался не докучать ей своими словами, чтобы не слышать от неё это ужасающее слово: хватит… Я старался выжечь эту любовь из сердца, но это ли возможно? Я и сейчас её люблю. Да, именно люблю. Буду любить. Даже если она мне каждый день говорила бы хватит…
Но не могу я себе сказать: Хватит! Хватит любить! Для меня это всё равно, что перестать жить. Я люблю жизнь, и я знаю, что испытал эту любовь, «любовь бескорыстную, самоотверженную, не ждущую наград. Ту, про которую сказано – «сильна, как смерть». Ту любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение – вовсе не труд, а одна радость». 3
3
Куприн А.И. Гранатовый браслет. Собрание сочинений в 9 т. Том 5. М., «Художественная литература», 1972. Глава VIII.