Катарсис
Шрифт:
«Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчёты и компромиссы не должны её касаться». 4
Моя любовь и была трагедией. Только моей трагедией. И горечь этой трагедии я испил до самого дна.
Да, ради себя, ради своего эгоизма я бы не смог умереть, но ради неё, если бы ей угрожала опасность, я бы не задумываясь бросился бы к ней, я бы помогал во всём… Но она меня не любила. Это ничего не меняет для меня, но это всё меняет во мне. Я уже не тот, каким был без этой любви. Я в плену у неё. Я теряюсь во всех этих переплетениях судьбы, я не могу жить так, как раньше. Да, всё в прошлом, но не любовь. Она времени не имеет. Она вечна. Если она настоящая.
4
Куприн
Но что тогда я испытываю к Нине? Разве эти чувства нельзя также назвать любовью? Да, быть может, они не настолько страстны и экспрессивны, как мои чувства к Анне? Но с Ниной у меня были реальные чувства, а с Аней платонические ведь? Не придумал ли я себе очередной фантом в голове, которому стал поклоняться, понаставив баррикады в своей душе от всего, и в первую очередь от Бога? Как мне вообще определиться с пониманием, что такое истинная любовь?
За этими размышлениями я и не заметил, как подошёл к зданию вокзала. Обыкновенный такой вокзал в обыкновенном таком провинциальном городе. Тут и леса, и болота, и всё, что нужно для разгула писательской души, или самое то место для Сусанина, только поляков сюда и заводить. А воздух какой… До войны так и сновал туда-сюда народ по улице. Многие на вид были счастливы, некоторые грустны. Собственно, жизнь она такая и есть: то радостная, то грустная. Кто-то шёл просто по аллее, кто-то торопился на работу, кто-то за детьми в детские сады, школы, кто-то просто курил в сторонке, кто-то играл в мяч на площадке, кто-то стоял возле магазинной витрины, глазея на одежду или игрушки, кто-то уже был в этом самом магазине… А сейчас из гражданских практически никого. Все по домам или на работе. Ну или в земле. Тот же дом, согласитесь?
– Здравствуй! – окликнул меня мужской голос, и я обернулся на звук.
– И тебе не хворать.
– Узнал?
– Да как-то не припомню…
– Так с Калининского же.
– Мишка, ты что ли?! Какими судьбами занесло?
– Да госпиталь рядом был, я чуть подлечился и опять вот на фронт стал рваться, а тут как раз и про поезд узнал, командиру дивизии отправил: мол так и так, принимайте старого вояку назад, а куда назад то… Наши уже в земле лежат. Я тогда написал одному своему приятелю, и вот гляди-ка отправили. Говорят мне вчера: поезд завтра с утреца пойдет, успеешь подготовиться? А как не успеть-то и не поехать?! Надоела война, братишка! Ой, как надоела. Скорее бы уж закончить всё это.
– Дай Бог, закончим. Скоро закончим. Так мы с тобой в одну дивизию?
– А кто их знает этих командиров… Когда на место приедем там и узнаем, кто с кем, когда и как. Ну, если судьбе угодно, бок о бок воевать будем. А ты, я смотрю, или рассеянный такой, или дружбу совсем военную не ценишь? Как не признал то?
– Ой, Миша, и ты изменился, и мысли свои в голове, вот и не признал. Не сердись на меня.
– Да энто я так. Можешь не переживать.
Мы не были первыми на этом вокзале. Везде стояли люди в военной форме, и те, кто их провожал. Кто-то из ребят уже сидел в поезде, а на перроне в основном были мужчины. Провожающих женщин было мало. Те, кто были, не плакали, но такой взгляд у них был, такой проницательный, всю войну в них можно было увидеть, всю боль… Вот она боль то! Не только в оторванных ногах и руках на поле боя, а вот тут, в тылу, у девушки в глазах! Боль и любовь в одном этом взгляде соединились! Нет, Саша, нельзя думать. Нельзя. А то как бы эта гуманность на поле боя не проснулась. Меня назначили животным, значит иди и убивай. Только инстинктам и следуй. А инстинкт какой? Свою землю, свою территорию защищать… Как зверь… Так если провозгласил человек себя царём природы, так зачем же он опускается ниже зверя, ниже шакала? Зачем он превращает себя в ужасное подобие… Зачем всё своё человеческое отвергает? Или это и есть наше человеческое? Звери и те ведут себя в некоторых случаях намного гуманнее нас. Да, они убивают, но основываясь на инстинктах. Хочется есть, хочется пить, хочется жить на солнечной стороне. А люди… Люди подчас убивают и не могут никому объяснить, зачем.
Легко дать приказ: убей. А кого убить? Такого же, как и ты, человека? Или даже нет. Например, парня лет восемнадцати только в нацистской форме. А надень он советскую форму?
– Санёк, пошли, а то на самом проходе ложиться придется!
– Да-да. Иду.
Мишка помог мне забраться в вагон, где к тому времени набралось человек пятнадцать. В принципе, могло быть и хуже, но я уже еле стоял на ногах. Этот день дался мне тяжело как в физическом, так и в психологическом смысле. Я ощущал, что меня бьёт озноб, я чувствовал, что вот ещё чуть-чуть, и я просто упаду на этих ступеньках к вагону, поэтому мне нужно было просто лечь. И плевать, что буду в лучшем случае спать на сене, а в худшем на железном полу, и плевать, что рядом лежит только что отпущенный из больницы туберкулезный больной, и плевать, что на днях я, может быть, умру… На всё плевать. Просто хотелось лечь, уснуть и долго спать. Без снов, без мыслей. Не думать ни о родных, ни об Ане, ни о Нине, ни о войне. Просто уйти навсегда в темноту. Но Мишка… Ох уж этот Мишка… Нашёл себе какого-то приятеля и, сев рядом со мной, завёл с ним разговор, а я хоть и забывался временами, но всё же полностью отключиться не мог, и слушал всё то, что они говорили друг другу.
– Как думаешь – доедем скоро?
– Да кто ж его знает… Смотря кто машинист, сколько угля дали, в какую точку нас конкретно отправят и когда… На всё Божий промысел. Как говорится, человек полагает, а Бог располагает. Можем и за два дня до точки доехать, а можем и не пойми через сколько там появиться.
– И что же нас сразу на фронт? Насчет распределения ты не узнавал?
– Да какое там распределение… Как высшие укажут, так командиры и сделают. Пока что вот в Нерчинск, а там… Не впервой то кажись на войне, а всё про такие глупости спрашиваешь. Ты откуда родом то, не припомню тебя в наших краях раньше?
– Я деревенский, не отсюда. На юге деревня Арсеньево, не слыхал?
– Арсеньево? Так, конечно, слыхал! Тамошний паренёк орден получил, видел я в ведомостях, которые в гошпиталь заносили. Если верить газете, то парень этот вместе со своим подразделением один из первых ворвался в город и так боевой дух всех поднял, что город за день и отбили у немцев. Так в приказе и написано: За образцовое выполнение боевых заданий награждается Орденом Отечественной войны первой степени.
– Ну ты брехать! Какие ведомости? В больнице иной раз и имени не спросят, а человек уже помер, а ты ведомости, ведомости…
– Вот те крест! Не лгу. Видел своими глазами газетную вырезку, и товарищ по палате, который историю про подвиг рассказал, один в один на парня из ведомостей похож был.
– А ты уверен, что он свою историю рассказывал? Мало ли сейчас самозванцев бродят? Один и вправду герой, а другой так… Пустышка.
– Зуб даю! Герой! Он и орден мне показывал! Говорил, что, когда война закончится, он немцев до Берлина погонит, все свои силы на освобождение других стран положит, а я ему на это: Вася, ты спятил, что ль? Какие страны другие? Тут свою после победы отстраивать придется, вся в развалинах! А он как заведённый… Спасу, говорит, всех их от фашистов поганых. А нужны мы им? Странам то этим? Потом ещё нас виноватыми и сделают… Помяни моё слово. Иль ты иначе думаешь?
– Дак сказать это всякий сможет… А вот вправду ли он за европейцев пойдет на смерть, это неизвестно…
– Нет, ты всё же скажи, пойдёшь энтих то освобождать, когда со своей земли прогоним немцев?
– Партия скажет – пойду, а не скажет – мне и на моей земле работы будет много. Правду говоришь… Дома разрушены, школы также, заводов практически не осталося… Одни деревни, да сёла и помогают. Без них совсем бы туго пришлось. Итак паёк, как для котенка, а без помощи тыла умерли бы с голоду давно… Ты семью то имеешь?
– Да, жена и два дитяти.
– Скучаешь по ним?
– Скучаю. Хутор то завидный… Заливные луга… А поля то… Веришь, нет, а выхожу утром из дома на поле, косить то надо, а рожь прямо на солнце переливается, каждое зернышко видно в колоске, а ветер подует и так всё это поле колышется… Как море, веришь, нет…
– Верю, братец, верю. А о себе расскажи что-нибудь.
– Да что рассказывать? Говорю же, жена и двое сыновей. Землю обрабатывали, я в город раньше на заработки ходил, семью же кормить надо, а где ты на крестьянском дворе деньги большие найдешь? Вот в рабочие и пошёл. Ну, а тут и война. В первый год на фронт и ушёл. Ну а после этого вот по городам и получается: из одного госпиталя в другой.