Катастрофа отменяется
Шрифт:
Семен Николаевич встретился с Ауфштейном вторично. И опять произошла эта встреча не по плану Мусаева, а примерно так, как задумали ее в фашистском генштабе.
В июле сорок первого года танковые армии генерала Ауфштейна окружили только что сформированную дивизию, которой командовал теперь уже действительно генерал Мусаев.
Восемь дней дивизия продолжала отражать натиск врага, пробиваясь в глубь белорусских лесов, И вдруг исчезла, как в воду канула. Напрасно летали немецкие разведывательные самолеты, напрасно танковые клинья вторгались в Беловежскую пущу, дивизия растаяла, словно дым, не оставив никаких следов.
Бойцы дивизии подбирали в лесу сотни листовок, в которых генерал Ауфштейн обещал райскую жизнь тем, кто прекратит сопротивление: ему были нужны пленные и трофеи, мертвые головы и брошенное оружие. Ведь даже самые хвастливые сводки должны опираться на некое подобие фактов.
Ауфштейн рассчитывал, что окруженные части в конце концов сдадутся в плен, на милость победителей. Получилось, однако, не так. В конце июля дивизия Мусаева неожиданно «отыскалась». Она нанесла мощный удар в стык между двумя немецкими армиями и вышла из окружения, разгромив лучший полк Ауфштейна.
И вот этими своими «победами», которые больше походили на поражения, хвалился ныне фельдмаршал Ауфштейн!
11
Воспоминания, воспоминания… Как они бередят душу!
Мусаеву вспомнилось почему-то самое трудное. Может быть, потому, что не так уж много радостного изведал он в жизни?..
Юргенев, сидевший рядом с шофером, несколько раз оглядывался на генерала, чтобы при случае начать разговор. Но Мусаев молчал, глаза его потускнели, он даже не замечал ужасной дороги, автоматически приподнимаясь на ухабах, будто ехал в седле.
В конце концов Юргенев предоставил генерала самому себе: кто его знает, может, у него такая система отдыха — спит человек с открытыми глазами.
Начальник штаба сосредоточил внимание на дороге. Мутные лужи разбегались из-под колес в стороны, словно две струи из-под торпедного катера. Смотровое стекло покрылось жирной липкой грязью.
Теперь вездеходы возвращались от линии фронта к штабу. Навстречу все чаще попадались маршевые подразделения, догонявшие свои полки и дивизии. Люди шли, наклонясь вперед, словно переломившись в пояснице, глядя только под ноги. Можно было подумать, что они вот-вот упадут среди дороги и тут же заснут.
И вместе с тем Юргенев приметил, что каждый солдат нес помимо полной выкладки то мешок с патронами, то ящик с минами или гранатами, то коробку с автоматными дисками. Словом, утомленные люди волокли на себе многое из того, чего не могли пока доставить обозы, застрявшие где-то на проселках.
Юргенев проводил глазами медленно прошедшую роту, снова обернулся к Мусаеву, сказал:
— Устали люди, Семен Николаевич…
Мусаев словно проснулся, поглядел на солдат, подтвердил:
— Да…
— А вы все еще не отказались от своего плана?
— Плана? Ах да. Нет, не отказался.
Юргенев поежился от этого упрямства, будто его обдуло холодным ветром.
— А вы уверены, что люди выдержат?
Мусаев как-то странно посмотрел на Юргенева, словно не замечая ни размокшей земли, ни утомленных солдат, последние ряды которых скрывались сейчас за белыми волнами испарений, поднимавшихся из каждой ямы, из каждой колдобины. Все вокруг выглядело перемешанным — земля и вода, ошметки снега и белый туман. Навстречу вездеходам шла уже другая рота, почти полного состава, солдаты которой были также нагружены не только своим, бойцовским, имуществом, но и разным другим «хозяйством» войны.
Мусаев приказал остановить вездеход и вышел из него прямо в болотную грязь…
Невысокий худощавый старший лейтенант, совсем еще молодой, но уже имевший несколько орденов и нашивку за ранение, увидев генерала, звонко скомандовал:
— Рота! Смирно!
По звонкому голосу, по всей его выправке было видно, что роту он принял впервые. Но сейчас ему все нипочем: ни слякоть, ни усталость. Он рад приветствовать генерала. Да и рота, только что шагавшая вразнобой, вдруг подтянулась. Грязь вырвалась из-под сапог и ботинок солдат. Мусаев поздоровался с бойцами и с удовольствием услышал их дружный ответ.
В первом ряду Мусаев заметил малорослого молодого бойца, которому даже шинель не придала солдатского вида. Он был бледен и худ: такими выходят из госпиталей после долгого и трудного лечения.
Мусаев оглянулся на Юргенева, неподвижно стоявшего возле вездехода, и вызвал солдата из колонны. Паренек шагнул вперед, отрапортовал:
— Боец третьей маршевой роты Сухоручко.
Мусаев оглядел заткнутые за пояс и облепленные грязью полы шинели, ботинки и обмотки. Почему-то подумалось: скульптор начал лепить человека из глины. Вылепил два столба, способные удержать колосса, потом примостил на эти мощные опоры худое, еле скрепленное тело. Так именно выглядел солдат. Но глаза его выражали столько веселой отчаянности, что Мусаев залюбовался ими.
— Трудно, Сухоручко?
— Мне, товарищ генерал, легко, я домой иду. И другие тоже не жалуются, потому что мне подсобляют…
— Откуда родом?
— С-под Одессы! — отчеканил Сухоручко. — Два с половиной года шел, всякое бывало, а теперь уже крыша родного дома видна! — И бесшабашно махнул рукой, совсем забыв о выправке.
Старший лейтенант укоризненно посмотрел на солдата. Мусаев перехватил его взгляд и усмехнулся. Сухоручко ответил такой широкой улыбкой, что и офицер, и солдаты невольно заулыбались в ответ.
— Скоро дойдем, Сухоручко! — громко сказал Мусаев и разрешил роте продолжать путь. Проводив солдат взглядом, Мусаев обернулся к Юргеневу: — немцы еще больше устали, Борис Владимирович. Теперь бойцу и воевать легче, граница близко, половина дела сделана.
— Почему половина? — спросил Юргенев, влезая в машину.
— Осталось только добить врага. Чем мы с вами и будем заниматься!..
12