Катастрофа. Фермер особого назначения

Очередной осенний день уходит в прошлое, туда, куда уже не вернёшься и не переиграешь ничего, каким бы плохим или хорошим оно ни было. Поэтому и называют прошлое историей. И не важно, для кого эта история имеет значение: для всего человечества, для страны, для отдельного населённого пункта, для одной семьи или просто для одного, отдельно взятого человека. Потому, что, всё равно это уже было. Потому, что это История. И пусть не всякую историю изучают просветлённые бородатые научники с высокими лбами и подслеповатыми от чтений книг глазами, но всякая история имеет того, кто хранит её и держит у самого сердца. Впрочем, есть истории, которые пытаются забыть, вытравить из памяти, но они всё равно приходят, к кому долгими бессонными ночами, кому в виде знакомых вещей или случайно встреченных людей

из прошлого. Потому что историю не убить. Потому, что это всё было. Именно поэтому так любят историю дети. Невинная детская душа, так чувствительная к тонким проявлениям нашего грубого мира, жаждет получит скрытые знания прошлого, зашифрованные даже в самом немудрёном рассказе о том, что было. Именно поэтому, долгими зимними вечерами, когда вся тяжёлая работа выполнена, ужин съеден, а спать ложиться ещё рано, они усаживаются у очага и, глядя на пляшущий огонь, просят: «Папа, расскажи историю». Что ж. Надо, так надо.

Я помню это день так, словно это случилось всего неделю назад. Ну, может две недели, но это не суть важно. Я помню. Я тогда жил со своими родителями на ферме далеко отсюда. Мы занимались крестьянским хозяйством. И, надо сказать, неплохо занимались. Начав несколько лет назад с одной коровы, двух свиней с подсвинками и двух коз, сумели подняться почти без кредитов. Правда, помогли в этом какие-то дальние родственники отца, жившие в областном центре и имеющие несколько кондитерских и ресторанов, разбросанных по всему городу. Именно мы стали их единственными поставщиками молока, мяса, сметаны, сыра и других продуктов. А продуктов было много. Отец не жалел сил, ни своих, ни наших. Стадо коров, стадо коз, целый свинарник хрюшек, целый птичий двор, пара заливных лугов для покоса, поля со свеклой, капустой, помидорами и огурцами, да ещё и теплицы. Да ещё и сыроварня, на которой тоже так наломаешься, что руки за ужином ложку не держат. К вечеру с ног валились от усталости, а утром, чуть свет, опять за работу. Конечно, отец и наёмный труд использовал, но наёмники менялись часто, не выдерживая такого интенсивного и тяжёлого труда. Порой, даже имён не успеваешь узнать.

В этот день отец разбудил меня, толкнув кулаком в бок, раньше, чем мы обычно вставали. На дворе уже была весна, но, всё же, светало не так рано, как летом, поэтому я, поднявшись с постели, щурился от яркого света электрической лампочки, оглядываясь на темноту за окном, с тоской поглядывая на тёплую постель и, не понимающе, на своего родителя.

– Батя, рано ещё, – наконец произнёс я сонным голосом в надежде, что отец даст мне ещё поспать.

Ага, разбежался. Или забыл, что папа никогда ничего просто так не делает? Кремень, а не мужик. Рассказывали, что людей такого склада во времена становления Советской власти первыми расстреливали. Уж слишком хорошими хозяйственниками они были, чтобы новая рабоче-крестьянская власть не видела в них своих конкурентов и противников. И упёртыми, к тому же. Таких не переубедишь и на свою сторону не склонишь.

– Давай, Серёга, вставай. В коровнике коровы что-то волнуются. Бьются, мычат. Сходи, проверь. Как бы хорёк не забрался.

Я оделся, взял большой китайский фонарь с мощной фарой, лампой дневного света вдоль корпуса и давно уже не работающим радио, нацепил на ноги калоши и вышел во двор. Сразу стало холодно. Сырой ветер залепил мне по лицу пощёчину и тут же забрался под одежду, моментально прогнав сонное тепло. Сразу стало тоскливо и неуютно. Я нерешительно потоптался на крыльце, уныло глядя в темноту. В коровнике действительно было неспокойно. И как отец только это услышал? Скотный двор находился не так, чтобы рядом с домом. Скорее, на некотором отдалении. Я и с крыльца услышал тревожное мычание и топот, только прислушавшись. А отец сквозь сон, да ещё и в доме! Вот, что значит душой за своё хозяйство болеть. Я к своим двадцати двум годам так и не приобрёл этого качества, как бы ни злился и ни ругался батя.

Ещё раз, тяжело вздохнув, я, словно ныряя в ледяную воду, спустился с крыльца и пошлёпал великоватыми калошами к коровнику. Скрипучая воротина с трудом открылась, и широкий луч фонаря осветил ряды коров, беспокойно метавшихся в своих стойлах и натужно мычащих. И тут же в нос ударил пряный запах крови. Свежей крови. Ещё ничего не понимая, я совершенно автоматически прихватил стоящие рядом с входом вилы и двинулся вдоль рядов стойл в дальний конец. Чем дальше я шёл, тем страшнее мне становилось. Наконец, осознав, что держу в руке вилы, я повесил фонарь на длинном ремне на плечо и перехватил своё своеобразное оружие обеими руками. Так, на всякий случай. Уж больно мне всё это всё больше стало не нравиться. По мере приближения к дальнему концу прохода, запах крови всё усиливался, и я вскоре, стал различать звуки, напоминающие голодное урчание и чавканье. То, что открылось в свете фонаря, меня перепугало до икоты. У лежащей на боку и всё ещё дёргающей задней ногой коровы сидел полуголый мужик и прямо зубами вгрызался в дымящуюся плоть.

Попав в луч фонаря, мужик съёжился, закрывая окровавленное лицо руками, а потом зарычал, поднялся и пошёл на меня. Вот, честно, волосы встали дыбом и зашевелились, а внутренности срослись в одну большую ледяную глыбу. Да, ещё в туалет сильно захотелось и, причём, сразу по-всякому. Я заорал благим матом и выставил вилы перед собой. Что было дальше, полностью вылетело из моей памяти. Пришёл я в себя, в руках вилы окровавленные, а у ног этот мужик остывает, весь вилами искромсанный. Вот тут-то мне поплохело окончательно. Когда отец, встревоженный моими криками, вбежал в коровник, я стоял на четвереньках над трупом и выплёскивал из себя остатки желудочного сока.

– Ты что натворил? – испуганно воскликнул отец, увидев неприглядную картину.

– Он напал на меня, – ответил я в промежутке между рвотными позывами. – Смотри, что он с коровой сделал.

– Это же не повод людей убивать. Что делать теперь?

– Батя, он ненормальный был. Он корову зубами порвал, а потом на меня набросился. Ты бы видел, как он на меня пёр! Он сам на вилы шёл, словно не замечал зубьев.

– Ладно. Пошли в дом. Себя в порядок приведёшь. А я пока участковому позвоню. Будем думать, как выкручиваться из этого положения.

Пока я умывался и надевал чистую одежду, отец безуспешно пытался дозвониться, сначала до участкового, потом на 102, а потом вообще, хоть куда-нибудь.

– И что теперь делать? – наконец он отбросил трубку. – В коровнике полуобглоданная туша коровы и труп какого-то психа, а по телефону невозможно ни то кого дозвониться. Что делать-то?

Последние слова он почти выкрикнул. Похоже, вся эта ситуация стала его доставать окончательно. Мать, прижав ко рту подол своего фартука, молча смотрела полными слёз глазами на нас. Отец нервно прошёлся по комнате и подошёл к окну. На улице уже рассвело и забытая лампочка под потолком тускло отсвечивала, предпринимая жалкие попытки конкурировать с солнечным светом.

– А эти что тут делают? – вдруг удивился батя, выглянув в окно. – С утра нажрались, что ли.

Я подскочил к окну и тоже выглянул на улицу. По двору шатающейся походкой хаотично передвигалось человек шесть разной степени одетости. Вон, босая женщина в ночной рубашке. Где-то я её видел. И парня того, босого и в джинсах. Да и те два мужика и две девушки тоже.

– Это же Савельевы с соседней фермы, – наконец, узнал их отец.

И действительно, Савельевы. Просто выпученные пустые глаза, оскаленные окровавленные рты и неровная деревянная походка настолько изменили их облик, что трудно было узнать в них в целом неплохих людей, добропорядочных граждан и таких же ударников крестьянского труда, как и мы.

– Я им задам сейчас! – разозлился отец и направился к двери.

– Батя, стой! – почти инстинктивно остановил я отца.

– Что ещё?

– Тот мужик, ну, который в коровнике лежит, он так же двигался.

– И что?

– Они нападут на тебя.

– С чего бы это? Я Савельевым ничего плохого не делал.

– Ты посмотри на них. Они же все ненормальные! Как и тот мужик.

– Не говори ерунды, – бросил отец и вышел на крыльцо.

Я, на всякий случай, прихватил у печки топор, которым мать щипала лучину для растопки, и вышел вслед за родителем. А эти ненормальные уже радостно спешили навстречу, что-то мыча и вытянув перед собой руки. Я заметил, как напряглась спина отца, как он сделал небольшой шаг назад и нервно сглотнул.