Катастрофа. Том I

Тасин Наум

Лестница казалась бесконечной, и все труднее и труднее было подвигаться вперед из-за все нараставшей груды тел. А сзади все напирали и напирали новые толпы: сверху, точно из гигантского вулкана, приливала все новая человеческая лава. Люди делали отчаянные усилия пробиться вперед; задыхаясь от недостатка воздуха, с проклятиями и скрежетом зубовным, пытались они прочистить себе путь через груду тел, отталкивали их руками и ногами, напирали на них всей массой, теряли последние силы, часто сами тут же падали на груду костей и мяса и после нескольких

судорожных конвульсий умирали.

Груда росла, становилась все выше и шире, доходила до серых наклонных каменных сводов, заполняла собой малейший клочок свободного пространства. Скоро образовалось нечто вроде сплошной плотной, непроницаемой пробки. Теперь уж не было никакой человеческой возможности пробиться вперед хотя бы на один шаг.

Тогда те, которые были впереди, стали делать отчаянные попытки выбраться из этого ада. Пусть там, вверху, витает смерть, пусть там ждет их неминуемая гибель, — все же это казалось легче, чем умереть в этом ужасном склепе, задохнуться среди груды скрюченных изуродованных тел.

— Назад! Ради Бога! Вперед больше нельзя! — слышались сдавленные крики.

Но те, которые еще находились выше, не знали о происходящих внизу ужасах и упорно пробивались вперед, сами подталкиваемые сзади все новыми напиравшими толпами. При всем желании они не могли повернуть назад и продолжали спускаться, идя навстречу верной смерти.

— Назад! Внизу смерть! — кричали снизу.

— Вперед! Скорей же, черт возьми! — кричали сверху.

Четверть часа спустя весь спуск в подземный город, до глубины в 470 метров, сплошь, сверху донизу, был наполнен мертвыми телами. Успели спастись только самые задние ряды, еще находившиеся у самого выхода.

Толпа, содрогаясь от ужаса, отхлынула и бросилась искать более надежного убежища.

То же, или почти то же, происходило и у всех других спусков в подземный город. Везде обезумевшая толпа, подгоняемая животным страхом, сама шла на почти верную гибель. У здания Оперы, перед Палатой депутатов, на площади Согласия, на Итальянском бульваре, в Латинском квартале, в Бельвилле, на Монмартре десятки тысяч людей погибли от пуль, от зоотавров, но неизмеримо больше жертв полегло на каменных ступенях, ведущих в подземный город, который на этот раз вместо спасения уготовил парижанам гибель.

Всю ночь, вплоть до самого рассвета, зоотавры громили город, нагромождая на его улицах и площадях новые груды развалин. И вплоть до рассвета волшебно-красивая майская ночь оглашалась стонами умирающих и искалеченных.

Бледный свет зари осветил картину чудовищного разрушения. Париж походил на поле битвы, на котором всю ночь бушевал убийственный огонь многочисленных тяжелых орудий.

А с первыми лучами солнца в него со всех сторон беспорядочными ордами стали врываться десятки тысяч беженцев из окрестностей. В эту ужасную ночь солдаты, охранявшие входы, частью погибли, частью разбежались, и двери, ведущие в столицу, были настежь открыты.

Беспрерывными

потоками текли в нее беженцы, хмурые, оборванные, потерявшие человеческий облик, напоминаю-щия первобытных людей. Прикрытые мешками и всякой рванью, часто полунагие, с толстыми суковатыми палками в руках, они казались детьми каменного века. Проникнув в город и убедившись, что он весь как бы вымер, они, как голодные звери, прежде всего бросились искать пищу. Толпами набрасывались они на пекарни, трактиры, магазины и склады, взламывали замки и двери и спокойно, в угрюмом молчании, грабили все, что попадалось под руку. Потом, отойдя в сторонку, торопливо насыщались и напивались, напяливали на себя награбленное платье и часто тут же засыпали тяжелым сном сытых и пьяных дикарей.

Привлеченные шумом парижане робко смотрели на эти орды из полуоткрытых окон и дверей. Многие испуганно крестились и шептали молитвы.

— Господи! Еще этого не хватало! — слышались там и сям придушенные возгласы.

И никому в голову не приходило предпринять что-либо против этого нашествия новых варваров, которые с каждой минутой все более заливали Париж, устраивались в нем, как в завоеванном городе, и предавали его потоку и разграблению.

XVII

Около полудня Париж был объявлен на осадном положении.

Образованы были десятки военно-полевых судов, по приговорам которых в тот же день расстреляны были несколько сот грабителей, преимущественно из беженцев.

Покорно и тупо шли они на расстрел, покорно и тупо умирали; казалось, что сам инстинкт самосохранения потерял над людьми власть в эти роковые дни. Не слышно было жалоб, протестов. Никто не защищался, не просил, не умолял о прощении. Спокойно переступали порог, отделяющий жизнь от смерти, точно это было нечто обычное, повседневное, не имеющее значения.

Судьи пристально вглядывались в лица осужденных в надежде уловить на них хоть тень страха, хоть проблеск ужаса перед смертью; но лица были тупы, бесстрастны, как если б это были не лица, а картонные маски, бездушные и безразличные.

— Неужели тебе не страшно умирать? — спросил председатель суда одного из только что приговоренных к расстрелу.

Тот тупо, мутными глазами, посмотрел на спрашивающего и медленно, нехотя переспросил:

— Чего?

— Неужели, говорю, ты не боишься смерти?

— А чего ее бояться?

И, достав из кармана украденный кусок колбасы, за который его приговорили к расстрелу, он спокойно стал прожевывать ее.

Солдаты, которым приходилось расстреливать осужденных, вначале нервничали; но по мере того, как они наблюдали это полное равнодушие к смерти, они и сами становились равнодушны, точно те, кого они убивали, были не люди, а существа какой-то низшей породы.

— Ну, становись, что ли! — вяло приказывал какой-нибудь солдат тому или иному из приговоренных. — Будем тебя расстреливать.