Катастрофа
Шрифт:
— Какой-то намек на судьбу человека, — сказал я. — Политика у нас разная, а генетика вида общая…
Двигались в сыром полумраке. Срубленные под косым углом стебли бамбука могли опасно поранить ногу. Лошади, будто понимая это, ступали осторожно, но у земли торчащие пеньки были почти не заметны из-за дружной молодой поросли.
— Хорошо, что на острове не водятся ни слоны, ни тигры, — промолвил в тишине м-р Лэмс. — Повстречайся они сейчас на тропе, мы бы не разминулись.
— Кроме слонов и тигров, — отозвался епископ, — есть немало других опасных тварей…
Словно в ответ на его слова раздался неприятный, какой-то кошачий крик. Мне подумалось, что именно так подают сигнал друг другу партизаны
Крик повторился, потом кто-то зашипел за моей спиной. Признаюсь, мне стало жутко. Но Лэмс и Ламбрини оставались спокойны, и я промолчал о своих подозрениях.
Наконец, бамбуковая роща кончилась. Я вздохнул свободно. Но радость оказалась непродолжительной — мы приблизились к пойме Покори. Духота, топи встретили нас и ярость насекомых. Тут еще попадались магнолии и эвкалипты, но преобладали заросли мангра и колючих кустов с яркими розовыми цветками, которые в Куале называют бладбуш. Из кустов всполошенно взлетали крупные белые попугаи.
Лошади выбились из сил, поскольку путь то и дело преграждали ямы, рытвины, камни, поваленные стволы деревьев, языки хлипкого черного болота. Полумрак под сводами буйной растительности и безжалостные укусы комаров угнетали меня: я даже пожалел, что отправился в путешествие.
Обещанный «мост через Покори» представлял из себя жерди бамбука, связанные полосами луба, — самое шаткое сооружение, какое мне приходилось встречать. Над стремниной зелено-желтой воды я испытал головокружение и страх. Епископ Ламбрини довольно ловко перебрался через мост босиком, а Лэмс переправился с лошадьми метров за триста вниз по реке.
С вершины голого, как плешь, холма взору открылись сплошные леса, над которыми кое-где торчали безжизненные скалы. Я пал духом, не увидев человеческого жилья, но епископ стал уверять, что до Канакипы осталось уже не более часа пути.
Бодрость вернулась ко мне, когда мы добрались до огородов на выжженных и выкорчеванных участках леса. Зная уже, что такое тропический лес, я с уважением глядел на небольшие поля, издали походившие на колонию муравейников.
— Посевы таро, — епископ ступил на участок, покопался в земле и извлек, наконец, большой корень или клубень толщиною в пять-шесть сантиметров и весом около килограмма…
Навстречу нам из лесу вышло несколько мужчин в набедренных повязках. Кожа у них была цвета гречишного меда, волосы курчавые, но не столь мелко закручены, как у темнокожих жителей Африки. Кажется, мужчины узнали Лэмса, который объяснил им на пиджин, какие важные гости пожаловали в Канакипу. Меланезийцы стали креститься, а один тотчас стрельнул в лес.
Мне показалось, что нас ведут не самой короткой дорогой. Я сказал об этом епископу, успевшему облачиться в одежду, более соответствующую его сану. Он подтвердил, что это действительно так: люди хотят дать время вождю подготовиться к встрече. Иначе мы никого не найдем в Канакипе, добавил епископ, все заняты работой, женщины на огородах, мужчины на рыбной ловле или на расчистке новых участков.
И точно, вступив на поляну, где эвкалипты и пальмы окружали десятка два хижин, мы увидели старуху, кучку голопузых детишек и собак, которые в отличие от европейских не заливались глупым лаем. Чуть в стороне от хижин под широкими листьями банана нежились, похрюкивая, серые, длиннорылые свиньи. Возле них ходили мелкие куры.
Все хижины были на сваях — защита от проливных дождей и наводнений. Бамбуковый настил на полуметровой высоте от земли покрывали панданусовые циновки. Ими были завешены кое-где и стены хижин. Крыши двускатные, тщательно и даже изящно обделанные пальмовыми листьями. Впрочем, я тотчас же обнаружил современность, неуверенно потеснившую эпоху каменных топоров: на одной из крыш жердины прижимали к пальмовым листьям большой кусок полиэтиленовой
Появился вождь деревенской общины, пожилой, но все еще крепкий мужчина по имени Огийя. Голову и шею его обрамляли голубые перламутровые бусы, повязка на предплечье имела цвета национального флага, к кожаному поясу, украшенному старинными монетами, были привязаны талисманы, похожие на засушенных ящериц. Пояс поддерживал поношенные коричневые шорты. Вождь выступал босиком.
После вопроса о делах в Куале Огийя осведомился о здоровье адмирала Такибае, назвав его «нашим братом» и «большим человеком». На лице вождя светился такой неподдельный интерес, будто «биг мэн» из Куале был его лучшим другом. Позднее мне сказали, что таков обычный ритуал беседы.
Когда Огийя стал благодарить адмирала за «милости, присланные в обмен на налоги», сиречь за керосиновые лампы, ножи и мотыги, епископ пояснил мне, что жители острова платят налоги в зависимости от удобства путей сообщения с Куале. Для горных районов налог невелик, но власти строго взыскивают его, стремясь побудить общины к развитию промыслов. Так, жители Канакипы участвуют в программе восстановления сандалового дерева, почти полностью истребленного лет пятьдесят назад из-за хищнической вырубки. Помимо этого поставляют в столицу сувенирные маски и талисманы из нефрита, которые затем реализуются перекупщиками на твердую валюту, пополняющую бюджет республики. Правительство поощряет дополнительную товарную продукцию любого вида, выплачивая надбавки. Налоги повсюду собирают откупщики, владельцы торговых лавок, так что местное население практически в их руках. Год назад парламент принял закон, запрещающий давать откупы некоренным жителям острова, однако ожидаемых последствий закон не возымел, — лавочников среди меланезийцев до сих пор практически нет…
Узнав, что Карпильо, миссионер, которого хотел повидать епископ, уехал в Ронгу, что в восьми километрах от Канакипы, мы вошли в хижину вождя. Она отличалась от остальных только тем, что ее опоры украшала резьба, «отгоняющая» злых духов. Здесь мы уселись на циновки и в ожидании угощения позабавились новеньким японским транзисторным приемником, принадлежавшим Огийе.
Между тем мужчины развели огонь в земляной яме близ хижины. Женщины в юбках из крашеного луба занялись стряпней и вскоре подали нам в плетеных бамбуковых тарелках рыбу, запеченную в банановых листьях, с подливкой из кокосового ореха и куском серо-фиолетового таро. Принесли манго, авокадо и гаву — напиток из корней дикого перца, напоминающий по вкусу испорченный томатный сок. Насколько противно было глотать гаву, настолько приятно было ощущать ее легкий, веселящий дурман. Черт возьми, подумалось мне, если эти милые дети природы существуют, не сжимаясь в стальную спираль, не участвуя в тотальной борьбе и подлых махинациях, значит, они истинно живут — живут! — а мы, кичащиеся культурой и богатством, только пробегаем, высунув язык, дистанцию от молодости до дряхлости, и призраки сопровождают нас…
Я похвалил угощение, особенно рыбу.
— Конечно, — сказал вождь с достоинством, — это тоже помощь «большого человека из Куале» — наш пруд, где вырастает рыба. Но каждому известно, что мальки, которых завезли, в первый раз погибли, потому что тут хотели обойтись без колдуна. И только когда он упросил духов о помощи, пруд стал подспорьем для хозяйства общины…
Благодаря неустанным заботам миссионера Огийя считал себя католиком. Невинный бред о духах только подтверждал, что Огийя не более дикарь, чем мы, полагающие себя цивилизованными: и если он неколебимо верил в духов, соединяя веру с навязанными представлениями о Христе, то ведь и мы столь же неколебимо верим в незыблемость некоторых принципов общества, которые, однако, как и духи, бездействуют, когда мы полагаемся на их помощь…