Катастрофы сознания
Шрифт:
Папаша Раву бросился за городским врачом, доктором Мазери, который тотчас явился к раненому и сделал ему перевязку. Винсент попросил вызвать доктора Гаше.
Потрясенный доктор Гаше — он в этот день ходил удить рыбу на Уазу — вместе с сыном примчался в трактир Раву. Было девять часов вечера. Винсент повторил доктору то, что он уже рассказал Раву: он имел намерение покончить с собой, намерение совершенно сознательное. Осмотрев раненого, доктор понял, что его жизнь в опасности. Тем не менее он постарался обнадежить Винсента. „Ах, так…“ — проронил художник. И спокойно попросил доктора дать ему трубку и табак. Гаше оставил дежурить возле раненого своего сына, чтобы в случае чего тот его немедля известил. Доктор
Доктор Гаше ушел.
Винсент молча закурил трубку.
Всю ночь напролет Поль Гаше дежурил у постели Винсента, а тот, с отчужденным лицом не шевелясь и не говоря ни слова, затягивался трубкой.
На другое утро к Винсенту явилась полиция — допросить его о случившемся. Винсент встретил полицейских с раздражением. На все вопросы он твердил одно: „Это мое дело“.
Доктор Гаше поручил художнику Хиршигу разыскать Тео в галерее Буссо и Валадона и передать ему записку. Тео, только что вернувшийся из Голландии, немедля примчался в Овер. Он бросился на шею брату, горячо расцеловал его. „Не плачь, — сказал ему Винсент. — Так будет лучше для всех“.
День 28 июля прошел спокойно. Винсент не испытывал страданий. Он курил, подолгу разговаривал с братом по-голландски. Потом вдруг спросил: „Что говорят врачи?“ Неужели его самоубийство не удалось? Тео стал уверять Винсента, что его непременно спасут. Бесполезно, — ответил Винсент. — Тоска все равно не пройдет никогда“.
День клонился к закату. Спустилась ночь. Ночь — ведь это тоже солнце. „Я верну деньги или умру“, — писал Винсент брату за полтора года до этого, после первого приступа болезни. Денег он отдать не смог. Бесполезно было создавать шедевры, те восемьсот или девятьсот картин, что он написал за десять лет подвижнического труда. Бесполезно пытаться проникнуть в великие тайны мироздания. Бесполезно вкладывать душу. Все бесполезно. Познание — это змий, который пожирает сам себя. Для человека, написавшего „Вороны над полем пшеницы“, что остается в жизни? Ничего, кроме страшной бездны, на голос который человек отзывается горьким безмолвием. Безмолвием или воплем. „Тоска все равно не пройдет никогда“.
В половине второго утра 29 июля тело Винсента вдруг обмякло. Винсент умер. Без страданий. Без единого слова. Без единой жалобы. Со спокойствием того, кто пришел к познанию. Ему было тридцать семь лет.»
Веннема Адриан
31 апреля 1993 г. известный голландский писатель и историк Адриан Веннема публично покончил жизнь самоубийством. Он перед этим предупредил общественность. Ему было 52 года, им было написано около сорока повестей и исторических произведений.
Литературное голландское окружение никогда раньше не встречались с добровольной смертью, которую старательно готовили и афишировали через средства массовой информации.
Где-то за год до смерти Адриан Веннема почувствовал, что вложил в свое творчество все, что мог сказать и назвал дату и время своего самоубийства. Потом он сказал об этом друзьям и знакомым, а за неделю до критического дня дал несколько последних интервью.
Корреспонденту газеты «Het Parol» он назначил встречу в кафе. Но уже только через пять дней после смерти писателя газета поместила длинный монолог Веннемы, где он объясняет мотивы, которые подталкивают его к этому шагу: «Моя жизнь удалась на 80 процентов, а ста процентов не достигает никто. Я на 19 лет старше Христа, когда он погиб. А потому, наверное, все не так уж и плохо».
Веннема хотел умышленно сократить свой творческий путь, «чтобы до конца держать меч в руке». «Я всегда знал, — говорил он, — что перестану жить где-то после пятидесяти лет. С того момента, когда я определил для себя дату смерти, моя жизнь с каждым
Веннема очень любил давать интервью и быть в центре внимания прессы и телевидения. Он организовал для себя внимание репортеров и журналистов. Говорят, что перед смертью он просил каждого из них: «Слушай, я могу рассчитывать на то, что что-то напишешь про мою смерть, правда?» И действительно, когда самоубийство Веннемы стало фактом, в голландской прессе появилось масса больших и маленьких статей, более или менее искренних, где писатели высказывали боль и сочувствие с причины трагической гибели своего коллеги. На этом фоне некоторые высказывания выглядели просто нелепыми. Так, известный голландский писатель Гэрвит Комрей, который ненавидел Веннему, сразу же после его смерти написал: «Самое удивительное не то, что Веннема покончил жизнь самоубийством, а то, что сделал он это только теперь».
Дело в том, что творчество Веннемы встречало множество врагов. Его главное произведение «Торговля искусством в Голландии в 1940 — 45 годах» и пятитомная серия «Писатели, издатели, калабарация» вызвали в Голландии волну возмущения. В этих строго документальных книгах автор строго расправляется с мифом про сопротивление фашизму, который создали известные нидерландские писатели и артисты.
Враги Веннемы обвиняли его в том, что его отец носил мундир голландской нацистской милиции (NSB). Обвиняли его и в том, что он подтолкнул к самоубийству артиста Сэйса Бацынгера, написав в одной из своих книг о его калабарантском прошлом.
Гамарник Ян
Жизнь Яна Гамарника оборвалась в 1937 г.
Год смерти можно найти в «Советском энциклопедическом словаре». Скупые сведения: «Советский государственный, партийный и военный деятель, армейский комиссар первого ранга. Член КПСС с 1916 г.».
В 1978 г. Воениздат выпустил сборник воспоминаний «Ян Гамарник». В этом сборнике нет ни слова об участи, которая постигла семью политического и военного деятеля.
Старая больная мама была сослана в Башкирию. Ей не было на что жить, она просила милостыню.
Жена расстреляна.
Сестры Гамарника были заключены в тюрьмы и лагеря.
Эти подробности стали известны благодаря встрече журналистки Зои Ерошок с дочерью человека, которого «раньше знала вся страна».
Виктория Яновна вспоминает:
«В тридцать шестом году летом мы отдыхали с папой в Сочи. Я сидела на террасе нашей дачи и читала. Неожиданно в дверях появился Сталин. Я, не поднявшись, протянула ему руку. Пришел папа, и они уединились в кабинете. Когда Сталин ушел, папа сказал: „Дело не в том, что это Сталин, вошел человек во много раз старше тебя, а ты не соизволила встать“. Шел тридцать шестой год. Папа мог бы сказать: сам Сталин зашел, а ты… Но сказал: дело не в том, что это Сталин…
На похоронах Серго Орджоникидзе папа стоял в почетном карауле, а я за стульями, где сидели Зинаида Гавриловна и Этери, жена и дочь Орджоникидзе. Помню, я очень плакала. Мама ругала папу, что он взял меня с собой. „Серго был такой человек, такой большевик, о котором нужно и можно плакать“, — сказал папа. Серго Орджоникидзе застрелился 18 февраля 1937 г. Мой папа — 31 мая 1937 г.».
О том, что папа застрелился, Вета не знала. Последнее время Ян Борисович тяжело и мучительно болел, у него было обострение сахарного диабета, и Вета думала, что папа просто умер. Но утром следующего дня из газет Вета узнала, что отец покончил с собой, «запутавшись в связях с конрреволюционным элементом». Вета стала медленно развязывать пионерский галстук. «Что ты делаешь?» — в голосе мамы напряжение. «Если папа такой… Я не имею права быть…» Мама ударила по лицу: «Не смей! Не смей — ты слышишь меня? — не то что говорить, думать об отце плохо. Он был настоящим большевиком до последней своей минуты».