Катер связи
Шрифт:
Когда Парижем ты идешь в обнимку,
припав щекою к призрачному нимбу
ее волос,
и щеку забываешь,
и, оторвавшись,
боком забегаешь
чуть-чуть вперед,
чтоб разглядеть поближе
два глаза —
два мерцающих Парижа,
и так идешь вдоль улочек и улиц,
где дух жиго,
где острый запах устриц,
где робкое зазывное качанье
гвоздик в корзинах ветхих,
где журчанье
фонтанов Тюильри,
дроздов,
каштанов,
где
где книжные развалы и молебны,
и где обрывки твиста
и молебны, —
237
в обнимку,
в обнимку,
в обнимку
сквозь лиловато брезжущую дымку,
которая дурманит и тревожит,
которая и есть Париж, быть может, —-
в обнимку,
в обнимку,
в обнимку —
по городу —
по птичьему рынку,
прижавши,
что украденную птицу,
модистку
или, скажем, продавщицу,
то будь спокоен —
это не в запрете:
тебя никто в Париже не заметит...
Когда Парижем ты идешь,
разбитый,
с какою-то бедою и обидой,
и попадаешь башмаками в лужи,
и выпить бы,
да станет еще хуже,
и чья-то просьба прикурить,
как мука,
и зажигалкой щелкаешь кому-то,
а он тебе в глаза не взглянет даже,
прикурит и пойдет куда-то дальше;
и ты идешь,
а мимо,
мимо,
мимо,
238
как будто тени из другого мира, —
в обнимку,
в обнимку,
в обнимку,
и ты несешь сквозь них свою обиду,
разбитый,
разбитый,
разбитый,
как берег Сены,
ливнями размытый;
и ты,
ища покоя и спасенья,
подходишь к Сене —
той же самой Сене,
то будь спокоен —
это не в запрете:
никто в Париже всплеска не заметит...
239
У ВОЕНКОМАТА
Под колыбельный рокот рельсов
усталой смазчицей экспрессов
дремала станция Зима.
Дремал и шпиль на райсовете,
дремал и пьяница в кювете
и сторож у «Заготзерна».
Совсем зиминский, не московский,
я шел и шел, дымя махоркой,
сквозь шелест листьев, чьи-то сны.
Дождь барабанил чуть по жести...
И вдруг я вздох услышал женский
«Ах, только б не было войны!..»
Луна скользнула по ометам,
крылечкам, ставняхл и заплотам,
и, замеревши на ходу,
я, что-то вещее почуя,
как тень печальную ночную,
увидел женщину одну.
Она во всем, что задремало,
чему-то тайному внимала.
Ей было лет уже немало —
240
не меньше чем за пятьдесят.
Она особенно, по-вдовьи
перила трогала ладонью
под блеклой вывеской на доме:
«Зиминский райвоенкомат».
Должно быть, шла она с работы,
и вдруг ее толкнуло что-то
неодолимо, как волна,
к перилам этим... В ней воскресла
война без помпы и оркестра,
кормильца взявшая война.
Вот здесь, опершись о перила,
об эти самые перила,
молитву мужу вслед творила,
а после шла, дитём тяжка,
рукою правою без силы
опять касаясь вас, перила,
а в левой мертвенно, остыло
бумажку страшную держа.
Ах, только б не было войны!
(Была в руках его гармошка...)
Ах, только б не было войны!
(...была за голенищем ложка...)
Ах, только б не было войны!
(...и на губах махорки крошка...)
Ах, только б не было войны!
(...Шумел, подвыпивший немножко
«Ничо, не пропадет твой Лешка!»
Ну, а в глазах его сторожко
глядела боль из глубины...)
Ах, только б не было войны!
241
СКАЗКА О РУССКОЙ ИГРУШКЕ
По разграбленным селам
шла Орда на рысях,
приторочивши к седлам
русокосый ясак.
Как под темной водою
молодая ветла,
Русь была под Ордою.
Русь почти не была.
Но однажды, — как будто
все колчаны без стрел, —
удалившийся в юрту,
хан Батый захмурел.
От бараньего сала,
от лоснящихся жен
что-то в нем угасало —
это чувствовал он.
И со взглядом потухшим
хан сидел, одинок,
на сафьянных подушках,
сжавшись, будто хорек.
242
Хан сопел, исступленной
скукотою томясь,
и бродяжку с торбенкой
Евел угодник толмач.
В горсть набравши урюка,
колыхнув животом,
«Кто такой?» — хан угрюмо
ткнул в бродяжку перстом.
Тот вздохнул («Божья матерь,
то Батый, то князья...»):
«Дел игрушечных мастер
Ванька Сидоров я».
Из холстин дыроватых