Катер связи
Шрифт:
мы бы, нерпы, вас любили,
мы бы, нерпы, вас не били —
мы бы водку с вами пили
да играли в домино.
Все законно! План — на двести!
Нами все довольны в тресте!
Что хандришь, как семга в тесте?
Кто с деньгами — не хандрит.
59
Можешь ты купить с получки
телевизор самый лучший —
пусть футбол тебя взбодрит
в дальнем городе Мадрид.
Но
на жену свою под мухой
замахнешься ты, грозя,
и сдадут внезапно нервы...
Вздрогнешь — будто бы у нерпы,
у нее кричат глаза...
60
БАЛЛАДА О МУРОМЦЕ
Он спал, рыбак. В окне уже светало,
а он все дрых. Багровая рука
с лежанки на пол, как весло, свисала,
от якорей наколотых тяжка.
Русалки, корабли, морские боги
качались на груди, как на волнах.
Торчали в потолок босые ноги.
Светилось: «Мы устали», — на ступнях.
Рыбак мычал в тяжелом сне мужицком.
И, вздрагивая зябнуще со сна,
вздымалось и дышало: «Смерть фашистам!»
у левого, в пупырышках, соска.
Ну, а в окне заря росла, росла,
и бубенцами звякала скотина,
и за плечо жена его трясла:
«Вставай ты, черт! Очухайся — путина!»
И, натянув рубаху и штаны,
мотая головой, бока почесывая,
глаза повинно пряча от жены,
вставал похмельный Муромец печорский.
61
Так за плечо его трясла жена,
оставив штопать паруса и сети:
«Вставай ты, черт... Очухайся — война!»
когда-то в сорок первом на рассвете.
И, принимая от нее рассол,
глаза он прятал точно так, повинно,
но встал, пришел в сознанье и пошел...
и так дошел до города Берлина.
62
ЛЕГЕНДА О СХИМНИКЕ
Рассвет скользил, сазанно сизоват,
в замшелый скит сквозь щели ветхих ставен,
а там лежал прозрачноликий старец,
принявший схиму сорок лет назад.
Он спал... Шумели сквозь него леса,
и над его младенческими снами
коровы шли, качая выменами,
и бубенцы бряцали у лица.
Он сорок лет молился за людей,
за то, чтоб они другими были,
за то, чтобы они грешить забыли
и думали о бренности своей.
Все чаще нисходило, словно мгла,
безверие усталое на вежды,
и он старел, и он терял надежды,
и смерть уже глядела из угла.
Но в это утро пахла так земля,
но бубенцы бряцали в это утро
63
так мягко, так размеренно, так мудро,
что он проснулся, встать себе веля.
Он вздрагивал, бессвязно бормоча.
Он одевался, суетясь ненужно.
Испуганно-счастливое «Неужто?»
в нем робко трепыхалось, как свеча.
Неужто через множество веков,
воспомнив о небесном правосудьи,
в конце концов преобразились люди
и поняли греховность их грехов?
Он вышел... Мокрый ветр ударил в лик.
Рожая солнце, озеро томилось,
туманом алым по краям дымилось,
и были крики крякв, как солнца крик.
Блескучие червонные сомы
носами кверху подгоняли солнце,
и облака произрастали сонно
внутри воды, как белые сады.
Сияли, словно райские врата,
моря цветов: лиловых, желтых, синих.
И, спохватившись еле-еле, схимник
подумал: «Грех — вся эта красота...»
Он замер. Он услышал чей-то смех
за свежими зелеными стогами
и омрачился: бытие — страданье,
а смех среди страданья — это грех.
64
Но в сене, нацелованно тиха,
дыша еще прерывисто и влажно,
лежала девка жарко и вальяжно,
кормя из губ малиной пастуха.
Под всплески сена, солнца и сомов
на небеса бесстыдно и счастливо
глядели груди белого налива
зрачками изумленными сосков.
И бедный схимник слабый стон исторг,
не зная, как с природою мириться —
и то ли в скит опять бежать молиться,
и то ли тоже с девкою — под стог.
Сжимая посох, тяжкий от росы,
направился топиться он в молчаньи.
Над синими безумными очами,
как вьюга, бились белые власы.
Он в озеро торжественно ступил.
Он погружался в смерть светло и кротко.
Но вот вода дошла до подбородка,
и схимник вдруг очнулся и... поплыл.
И, озирая небо и тайгу,
в раздумиях об истинном и ложном
он выбрался на противоположном
опять-таки греховном берегу.
Его уста сковала немота.