Катилинарии. Пеплум. Топливо
Шрифт:
Странным образом меня это взволновало. Было что-то трогательное в наслаждении этой громадной туши. Я поймал себя на мысли, что она во многом выше своего мужа: ее жизнь не абсурдна, раз ей знакомо удовольствие. Она любила спать, любила есть. Не важно, благородные это занятия или нет: наслаждение возвышает вне зависимости от его источника.
Паламед – тот не любил ничего. Я, правда, не видел его спящим, но имел основания полагать, что и спал он с отвращением, как делал все остальное. Впервые я понял, что мы все поставили с
– Если он умрет, – прошептал я с неожиданной для меня самого теплотой, – кто тогда позаботится о тебе? Умеешь ли ты хоть что-то делать руками – или лучше сказать, щупальцами? Чем заполнены твои дни? Нельзя же непрерывно есть и спать. А знаешь, кого ты мне напомнила? Регину, собаку моей бабушки. Ребенком я ее обожал. Огромная старая сука, чья жизнь состояла из сна и еды. Она просыпалась лишь для того, чтобы поесть, и, покончив с едой, засыпала в ту же секунду. Она и десяти метров не могла пройти на своих ногах, приходилось ее перетаскивать. Верно, твой распорядок дня похож на Регинин?
Уже, наверно, лет пятьдесят, как я позабыл о той толстой суке. Воспоминание заставило меня улыбнуться.
– Все смеялись над ней. А я – я ее любил. Я наблюдал за ней: она жила как хотела – только ради удовольствия. Когда она ела, ее хвост так и ходил ходуном. А спала она в точности как ты: все ее тело сочилось наслаждением. В сущности, вы обе, она и ты, – философы.
На мой взгляд, нет ничего обидного в сравнении человека с животным. Каждый, кто знаком с греческими и латинскими авторами, знает о должном почтении к Миру. Не стоит и уточнять, что речь идет о животном мире, ибо – о, непогрешимая точность словаря! – мира человеческого не существует.
Я взирал на мадам Бернарден с умилением. Ее окутанный жиром сон теперь казался мне самым умиротворяющим на свете зрелищем. Я даже начал надеяться, что она никогда не проснется.
И произошло невероятное: я, более чем предрасположенный к бессоннице, тем паче в эту ночь, уснул на синтетическом пуфике, убаюканный храпом Бернадетты.
Я проснулся и открыл глаза. Киста со своего тюфяка робко поглядывала на меня, выражая испуг слабым похрюкиванием.
Армада часов сообщила мне точное время – восемь утра. Я вспомнил о своей миссии и, не зная, как начать, промямлил:
– Бернадетта… С вашим мужем случилось несчастье. Ничего страшного, он в больнице. Вы только не бойтесь, его жизнь вне опасности.
Мадам Бернарден никак не отреагировала. Ее глаза по-прежнему смотрели на меня. Я счел нужным объяснить:
– Он пытался покончить с собой. Я ему помешал. Понимаете?
Поняла ли она – этого я так и не узнал. Ее голова опустилась на тюфяк. Поэт сказал бы, что
Обескураженный и растерянный, я трусливо сбежал. В конце концов, свой долг я выполнил. Чем еще я мог помочь?
Когда я вышел из соседского жилища, чистота воздуха поразила меня, ослепила даже сильнее дневного света. Как я мог дышать в этом смрадном логове? Все-таки хорошо быть среди живых.
В Доме Жюльетта бросилась мне на шею.
– Эмиль, я так боялась за тебя!
– Есть новости из больницы?
– Да, ему уже лучше. Послезавтра его выпишут. Врачи пытались выяснить, что толкнуло его на этот шаг. Он ничего не ответил.
– Меня бы удивило обратное.
– Еще они спросили, намерен ли он повторить попытку. Он сказал «нет».
– В добрый час. А они знают, что он сам доктор?
– Понятия не имею. А что? Это что-нибудь меняет?
– Мне кажется, самоубийство врача должно привлечь особое внимание.
– Больше любого другого?
– Возможно. Ведь в каком-то смысле это нарушение клятвы Гиппократа.
– Расскажи лучше, как восприняла это Бернадетта.
Я поведал ей о последних нескольких часах и с особенным удовольствием живописал интерьер дома Бернарденов. Жюльетта фыркала от омерзения и хихикала одновременно.
– Как ты думаешь, мы должны о ней позаботиться? – спросила она.
– Не знаю. А вдруг от нас ей будет больше вреда, чем пользы?
– Надо ее хотя бы накормить. Давай отнесем ей суп.
– Жидкий шоколад?
– На десерт. И большую кастрюлю овощного супа на первое. Думаю, ест она много.
– То-то будет у нее праздник. Сдается мне, она проведет два чудесных денька, пока мужа нет.
– Как знать? Может быть, она его любит.
Я ничего не сказал, но про себя подумал, что любить Паламеда невозможно.
В Мове мы скупили чуть ли не весь запас овощей, что был в лавке, и, вернувшись из деревни, сварили целый котел супа. Я смотрел, как бурлит и бьется о стенки кастрюли овощной потоп, выплевывая на поверхность ошметки лука и сельдерея, – ни дать ни взять шторм на море с кружением водорослей и планктона. Я представлял себе будущее этой океанской баланды в утробе кисты: настоящий завтрак кита – и по качеству, и по количеству.
Около полудня мы с Жюльеттой понесли поднос за речку. Груз был тяжеловат даже для двоих: котел супа и кастрюлька шоколадного соуса. Войдя в кухню, моя жена залилась нервным смехом:
– Это еще хуже, чем я представляла по твоему рассказу!
– Вид или запах?
– Все!
На первом этаже никого не было. Мы поднялись наверх: мадам Бернарден так и лежала на тюфяке. Спать она не спала, но и ничего не делала: безмятежный покой заменял ей все занятия. Жюльетта кинулась к ней с соболезнованиями, искренность которых меня удивила: