Катилинарии. Пеплум. Топливо

Нотомб Амели

– Бывают люди, нечувствительные к таким вещам.

– К чему же он, по-твоему, чувствителен?

– К часам, – улыбнулась она.

– Верно. Он любит часы, как Смерть свою косу. И снова встает тот же вопрос: чего он ждет, почему не повторит попытку самоубийства?

– Можно подумать, что ты сам этого ждешь не дождешься.

– Нет. Я просто стараюсь его понять.

– Одно могу тебе сказать, Эмиль: даже если человек хочет умереть, наложить на себя руки – это, должно быть, очень страшно. Я читала воспоминания одного

парашютиста: он говорит, что сильней всего боялся перед вторым прыжком в пустоту.

– То есть, ты думаешь, что он не повторяет попытку из страха?

– Это по-человечески объяснимо, не так ли?

– В таком случае, ты представляешь, в каком бедняга отчаянии? Он хочет умереть и больше не находит в себе мужества свести счеты с жизнью.

– Так я и думала: ты хочешь, чтобы он это сделал!

– Жюльетта, чего я хочу, не имеет никакого значения. Важно, чего хочет он.

– А ты не прочь ему помочь, признайся!

– Да нет же!

– Тогда почему ты об этом заговорил?

– Чтобы ты перестала мерить его участь своей меркой. Тебе вбили в голову, что жизнь – величайшая ценность.

– Даже если бы мне не вбили это в голову, я бы все равно так думала. Мне нравится жить.

– И ты не можешь себе представить, что есть такие люди, которым жить не нравится?

– А ты не можешь себе представить, что люди меняются? Он еще может полюбить жизнь.

– В семьдесят лет?

– Это никогда не поздно.

– Ты неисправимая оптимистка.

– Ты сказал, что самоубийцы склонны к рецидиву. Тебе не кажется, что весь род человеческий склонен к рецидиву?

– «Род человеческий склонен к рецидиву» – поэтично, но я не понимаю, о чем ты.

– Нет ничего на свете, что человек делал бы только раз. Если человек однажды что-то сделал, значит, это заложено в нем от природы. Каждый из нас всю жизнь повторяет одни и те же поступки. Самоубийство – лишь частный случай. Убийцы снова убивают, а влюбленные снова влюбляются.

– Не знаю, насколько это верно.

– А я в этом уверена.

– Значит, ты думаешь, что он опять попытается покончить с собой?

– Я думала не о нем, Эмиль, а о тебе. Ты его спас. И ты спасешь его еще раз.

– Как я могу его спасти?

– Не знаю, – ответила она и добавила, просияв улыбкой: – Это не мое дело. Ты спаситель, а не я.

С тех пор как я солгал ей о письме с якобы бранью, Жюльетта смотрела на меня почти как на Мессию. Это, признаться, раздражало.

– В сущности, Жюльетта, мы с тобой идиоты. Зачем из кожи вон лезть, стараясь помочь человеку, которого мы терпеть не можем? Даже христиане не заходят так далеко в любви к ближнему.

– Мы любим Бернадетту. Пока Паламеду плохо, он будет вымещать зло на жене. Единственный способ помочь несчастной – спасти ее мужа.

– Спасти – от чего?

Отпылал пожар дрока. Наступил черед глициний.

Быть несчастным в июне так же неприлично, как быть счастливым, слушая Шуберта. Этот месяц поистине невыносим: на протяжении тридцати дней малейшая хандра убеждает в собственной невоспитанности. Счастье по принуждению – сущий кошмар.

Положение усугубляют глицинии. Я не знаю более душераздирающего зрелища, чем глициния в цвету: эти синие грозди, обливающие слезами изгибы ствола-лианы, лишают меня жизнерадостности и словно в насмешку превращают в ламартиновского страдальца. Когда я был маленьким, по воскресеньям меня возили к бабушке. Стена ее дома была увита глицинией. В июне этот синий дождь разрывал мне сердце. Я и тогда, не понимая почему, горько рыдал, сам сознавая, что смешон.

От глицинии есть противоядие – спаржа, еще один дар июня. Я давно заметил, что невозможно горевать, когда на столе спаржа. Беда в том, что нельзя есть ее двадцать четыре часа в сутки.

А в этом начале июня мне понадобилось бы очень много спаржи, чтобы утолить мои печали. Ночами я смотрел на спящую Жюльетту, как смотрел Христос на своих учеников в Гефсиманском саду: ей от рождения были даны душевный покой и вера в жизнь, и она полагалась на меня как на хранителя этих двух даров, в которых мне, увы, отказано.

Бессонными ночами мне не лежалось. Я выходил в сад. От ночной прохлады я таял, от вида глицинии расклеивался окончательно. Воспитанные японцы пишут друг другу письма, в которых идет речь только о цветущих в данный момент растениях; все остальные смеются над этим обычаем, считая тему слишком незначительной. Доведись мне родиться японцем, я, наверно, блистал бы в эпистолярном жанре: этот формализм позволил бы мне незаметно для всех изливать на бумаге чувства сентиментальной барышни.

Уравнение не сходилось: Жюльетта требовала, чтобы я спас месье Бернардена. Но по моему глубокому убеждению, только смерть могла освободить его из пожизненной тюрьмы. Моя жена, однако, не хотела его смерти. А если бы даже и хотела, он, похоже, раздумал умирать.

Глядя на цветущую глицинию, я принял решение, мне самому показавшееся ужасным: отныне я смирюсь с тем, что мы с Жюльеттой больше не понимаем друг друга.

Случай воплотить это решение в жизнь представился на следующий же день. Я увидел машину соседа – он возвращался из деревни. Я тотчас поспешил ему навстречу.

– Паламед, мне нужно с вами поговорить.

Не проронив ни слова, он вставил ключ в замок багажника, но так и не открыл его. Он стоял, застыв истуканом, возле машины.

– Вы получили мое письмо?

Пятнадцать секунд паузы.

– Да.

– И что вы подумали?

– Ничего.

Красноречивый ответ.

– А я потом много думал об этом. И хочу вам сказать, что подтверждаю: если вы повторите попытку, я не стану вам больше мешать.

Молчание. Я продолжил: