Катилинарии. Пеплум. Топливо
Шрифт:
Я спросил у полицейских, можем ли мы с Жюльеттой взять под свою опеку жену покойного, – возражений не было. Нам даже сказали, что мы отзывчивые люди.
На похоронах Бернадетта выглядела вполне презентабельной вдовой.
Нет ничего медлительнее больничной бухгалтерии. В конце сентября пришел счет за лечение Паламеда в начале апреля, после попытки самоубийства. Я тогда поставил на бланках свое имя и подписал их – с меня теперь и требовали деньги.
Я заплатил с улыбкой. Мне это казалось справедливым: в конце концов,
К тому же после смерти соседа я испытывал к нему дружеское расположение. Известный синдром: мы любим тех, кому делаем добро. В ночь со 2 на 3 апреля я думал, будто спас жизнь месье Бернардену.
Зато 21 июня я не рисовался, не мерил чужую участь своей меркой, не совершил подвига, который снискал мне бы уважение нормальных людей, нет – я пошел наперекор своей природе, поставил спасение ближнего превыше своего собственного, не имея никаких шансов на одобрение со стороны себе подобных, попрал свои убеждения, что немногого стоит, но еще и преодолел свою врожденную пассивность, что куда существеннее, дабы исполнить желание несчастного человека, – дабы исполнилась его воля, а не моя.
Наконец-то я поступил благородно: лишь то благородство подлинное, которого никто не может понять. Когда доброта становится предметом восхищения, она перестает быть добротой.
Ибо в ту ночь летнего солнцестояния я в истинном смысле слова спас жизнь Паламеда Бернардена.
Жюльетта ничего не знает. Я никогда ей об этом не скажу. Заподозри моя жена, что человек, который делит с ней ложе, – убийца, она умерла бы от ужаса.
В своем счастливом неведении она сочла кончину соседа благом: ей больше ничто не мешало заботиться о Бернадетте. Дом Бернарденов не узнать: он теперь светлый, чистый и хорошо проветренный. Каждый день моя жена проводит не меньше двух часов с кистой. Она приносит ей домашнюю еду, цветы, книжки с картинками. Не раз она предлагала мне пойти с ней; я отказываюсь: от одной мысли, что придется, чего доброго, лицезреть купание Бернадетты, у меня стынет в жилах кровь.
– Она моя лучшая подруга, – сказала мне Жюльетта через несколько месяцев.
Графиня де Сегюр прослезилась бы от умиления.
Сегодня идет снег, как и год назад, когда мы переехали сюда. Я смотрю на кружение белых хлопьев. «Куда уходит белизна, когда растает снег?» – вопрошал Шекспир. Мне кажется теперь, что это и есть вопрос вопросов.
Моя белизна растаяла, и никто этого не заметил. Когда я поселился здесь, в Доме, двенадцать месяцев назад, я точно знал, кто я: безвестный скромный учитель латыни и греческого, чья жизнь пройдет, не оставив следа.
А сейчас я смотрю на снег. Он растает и тоже не оставит следа. Но теперь я понял, что в нем заключена тайна.
О себе же я теперь ничего не знаю.
Пеплум
– Ищите, кому выгодно преступление. Помпеи, погребенные под пеплом Везувия в семьдесят девятом году нашей эры, стали
– Недурной софизм.
– А если это вовсе не софизм?
– Вы о чем?
– Вам это никогда не казалось странным? Погибнуть могли тысячи других городов. Однако будто случайно подвергся разрушению самый роскошный и совершенный среди них.
– Фатальное стечение обстоятельств – не такая уж редкость. Если горит библиотека, то не какая-нибудь районная, а Александрийская. Или, например, переходят улицу красавица и дурнушка: угадайте, кто из них попадет под колеса?
– Вы меня не поняли. Если бы я имела в виду разрушение как таковое, можно было бы рассуждать о фатальности. Но мы же говорим об удаче!
– Да. Понятное дело, не вы же погибли при извержении вместе с этими бедолагами.
– Они вовсе не бедолаги. По тем временам они были богатыми людьми.
– Ну-ну. Скажите еще, что им повезло!
– Речь совсем не об этом. Я пытаюсь вам втолковать, что, если бы современных археологов спросили, какой из городов они бы хотели спасти от разрушения, они бы выбрали Помпеи.
– И что? По-вашему, вулкан прислушался бы к мнению современных археологов?
– Вулкан – нет.
– А кто же тогда?
– Понятия не имею. Я просто говорю, что это слишком очевидно. Это не могло быть случайностью.
– Получается, это извержение заказали и оплатили современные археологи? Не знал, что у них такие тесные деловые отношения с Гефестом.
– В данном случае скорее с Кроносом.
– Ах, ну да!
– Современные археологи не могли вызвать извержение, произошедшее двадцать веков назад, это ясно.
– Значит, вы снимаете с них вину?
– С них – да.
– «С них – да»: что кроется за этим загадочным ответом?
– Вопрос.
– Какой?
– Могли ли археологи будущего сделать то, чего желали бы археологи современности?
– Не понимаю.
– Вы просто не отваживаетесь понять.
– Может, будете столь любезны и отважитесь вместо меня?
– После открытий Эйнштейна путешествие сквозь века – всего лишь вопрос времени. В следующем тысячелетии оно станет возможным. Какое искушение для ученых будущего – изменить прошлое!
– Перестаньте. Эта теория из области фантастики, к тому же она не ваша.
– Знаю. Но тот, кто высказал эту идею, не рассматривал ее с точки зрения археологов.
– И правильно делал. Археология штука серьезная.
– Вы думаете? А если бы археологи были обычными туристами? Я, например, никогда не была в Помпеях.
– О чем тогда разговор?
– Просто эта мысль поразила меня. Сейчас объясню, в чем суть. Вы только что говорили о пожаре в Александрийской библиотеке: нам едва ли известно, какие шедевры там погибли. Вообразите – я подчеркиваю, вообразите, – что огонь пощадил бы труды одного-единственного писателя, причем выбрал будто случайно самого лучшего. Так вот, представьте, что сгорели все книги, кроме произведений самого блистательного мыслителя эпохи. Что бы вы на это сказали?