Катон
Шрифт:
И вот теперь Помпей Магн в качестве маститого полководца прибыл из Испании на борьбу со Спартаком. Красс считал, что он сам уже проделал всю подготовительную работу, для того чтобы одолеть восставших, и ему осталось лишь пожать лавры, потому он торопился разделаться с противником до вмешательства в дело Помпея, видя в нем не столько помощника, сколько соперника по славе. Спартак тоже не желал встречи с новым врагом, потому не стал противиться воле войска и приступил к решительным действиям. Правда, вначале он предложил Крассу переговоры в надежде на компромисс. Но римлянин презрительно ответил, что он привык приказывать рабам, а не переговариваться с ними. Тогда Спартак выстроил свою возбужденную и уже почти неуправляемую армию для битвы. Красс с готовностью повторил его маневр, и грянул последний аккорд этой войны.
Перед сражением Спартак на виду у всего войска демонстративно заколол своего коня, воскликнув при этом: "Если мы победим, то у нас будет много лошадей, а, если проиграем, конь для бегства мне не понадобится!" Его поступок задал тон битве, которая сразу же приняла предельно ожесточенный характер. Спартак сам рубился в гуще рукопашной схватки, как простой солдат. С самого
Но, как ни хороши в этом сражении были спартаковцы, римляне оказались сильнее. Теперь, когда Красс жестокими наказаниями, трудом лагерных работ и всею своею суровостью выбил из них пыль, нанесенную дурными веяниями эпохи, и на страх врагам обнажил их настоящую, римскую сущность, они были непобедимы. Никакая сила античной эпохи не могла устоять против этих людей, непостижимым образом сочетавших в себе неистовый темперамент и холодную расчетливость.
И все же спартаковцы в течение нескольких часов не уступали напору ле-гионов и лишь тогда, когда их вождь, сраженный множеством ударов, пал среди груды поверженных врагов, они поникли духом. Но и после этого осиротевшие соратники Спартака не бросились бежать и не сложили оружия, а продолжали биться насмерть, однако они утеряли веру в победу, и их воля была сломлена. С большим трудом одолев характер противника, римляне уже довольно легко расправились с его физической массой. Шестьдесят тысяч восставших осталось лежать на этом поле недалеко от Метапонта и лишь несколько тысяч бежало от славной смерти среди теперь уже навечно освобожденных товарищей, чтобы найти позорную смерть рабов на римских крестах. Потери победителей были несоизмеримо меньше, поскольку они до самого окончания битвы сохраняли плотный строй и действовали слаженно, как один могучий организм.
Разбежавшихся рабов изловил подоспевший Помпей и подверг их в количестве шести тысяч установленной для рабов казни: они были распяты на крестах вдоль Аппиевой дороги на всем ее протяжении от Капуи, где зародилось восстание, до Рима, откуда исходила их погибель. "Да останутся навечно рабы рабами, а господа - господами!" - означала фраза, начертанная на теле Италии шестью тысячами живых трупов. Сие деяние позволило Помпею засвидетельствовать свою причастность к победе, и он эффектно заявил сенату: "Красс разбил восставших в открытом бою, а я вырвал самый корень войны!"
Рассчитывать на триумф за победу над рабами не было резона, однако Красс не распустил войско, а повел его в Рим в полном составе. Тем не менее, порядок следования был свободный, и Катон держался вместе с Цепионом и не-большой группой их общих друзей.
Несмотря на удачно завершенную трудную кампанию, их настроение было не самое радостное. Да, они защитили государство от страшной опасности и при этом пережили много волнующих молодые души приключений, однако редко кто из них вспоминал какие-либо эпизоды битв и хвалился собственными подвигами; обо всем только что пережитом молчали, предпочитая говорить на отвлеченные темы, но и такой разговор протекал вяло. Их мучил стыд. Отчасти его можно было объяснить официально провозглашенным статусом "рабской войны" как недостойной римлян и бесславной, хотя и необходимой. Но помимо этого, осознаваемого фактора осталось нечто непознанное и особенно тягостное. Этих молодых знатных и преуспевающих римлян удручало то обстоятельство, что изначально презираемые, пребывавшие в полнейшем ничтожестве рабы вдруг преоб-разились и почти три года на равных вели войну с Римом, а личность самого Спартака стала и вовсе почти мифической и значила для римлян чуть ли не столько же, сколько - фигура Ганнибала. Однако если Ганнибал поднимал против Рима полчища наемников со всего мира, разбрасывая по свету пригоршни серебра, и разноплеменный сброд сплотил в могучую армию с чудовищной энергией разрушения, пробудив в людской массе самые низменные, хищнические инстинкты, то Спартак привлекал к себе людей силой своей личности и справедливостью идей, и раб в его своеобразной республике превращался в человека.
Когда же Катон со своими товарищами вступил на Аппиеву дорогу, над которой с мерзким граем кружилось воронье, в склоках между собою кромсающее тела распятых и часто еще живых людей, чувство душевного дискомфорта усилилось. Казнив шесть тысяч пленных, римляне разом усмирили несколько миллионов других, воспрявших было надеждою рабов, и тем надолго предотвратили новые восстания, а значит, и новые жертвы. С точки зрения существовавшего строя они поступили целесообразно и даже гуманно, но все же в глубине души лучших их римлян гнездилось сомнение в справедливости деяний, которые людей, обретших после десятилетий унижений человеческое достоинство, с циничной жестокостью опять низвергли в ничтожество рабства. Цивилизация же, построенная на несправедливости, не может быть устойчивой. И, глядя на уходящую в горизонт вместе с лентой дороги вереницу поникших фигур пригвожденных к крестам людей с обезображенными лицами и пустыми глазницами, источающих трупный смрад, на фоне стонущих вороньими криками небес, Катон словно видел символ будущего Италии и проникал внутренним взором в последний день своей тягостной и страшной изнуряющим чувством обреченности жизни, ставший также и последним днем его Родины.
Будто продолжением его кошмарных видений и подтверждением худших предчувствий стали дальнейшие события. Помпей расположился с войском на Марсовом поле и заявил, что будет ждать возвращения из Испании Метелла, чтобы совместно отпраздновать триумф за победу над Серторием, а Красс возвел лагерь по другую сторону города и объяснил свою воинственную позу тем, что Помпей якобы угрожает свободе римлян. Над государством вновь нависла угроза гражданской войны.
Когда доблесть уходит из общества, люди тоскуют об этой утрате и, видя перед собою измельчавших в корыстных заботах правителей, стремятся наделить полным набором желанных качеств того, кто хоть сколько-то отличается от прочих. На этот раз выбор народа пал на обаятельного тридцатипятилетнего, но уже Великого Помпея, который помимо иных заслуг был любезен простолюдинам еще и тем, что сторонился прогнившего сената. Как только симпатии толпы обрели центр кристаллизации в лице конкретного человека, они тут же разрослись до степени обожествления. "Вот он - герой, ниспосланный небесами, чтобы устранить все пороки общества и сделать нас счастливыми!
– с придыханием восклицали обыватели.
– Хотим в правители Помпея!" Очень удобно переложить собственные человеческие и гражданские обязанности на одну единственную личность, а потом ее же проклинать за свое дальнейшее падение.
Услышав глас толпы, аристократы возмутились, а их противники оживи-лись и пошли в народ. "Да, мы хотим Помпея, только не правителем, а консулом", - скорректировали они безграмотный и опасный лозунг масс. Всевозможные предприниматели: торговцы, ростовщики-банкиры, откупщики, оттесненные от кормила власти Суллой, - теперь возбудились надеждой с помощью Помпея вернуть утраченные позиции и вновь поставить государство на службу своему бизнесу. Помпей слабо разбирался в социально-экономической подоплеке событий и не задавался вопросом о классовой сущности внезапно объявившихся друзей, его интересовало лишь то, что они восхваляют его и прочат ему власть. "Да, я за народ, и хочу быть консулом", - выразил он согласие стать лидером торгово-финансовых кругов всадничества и сената. "Но ты еще не был даже квестором!" - с негодованием возразили умудренные годами магистратур консуляры. "Но зато он - Помпей Великий! А главное, так хочет народ!" - ответили за своего героя почуявшие запах прибыли финансисты. Этот довод звучал внушительно, но гораздо более серьезное впечатление производило бряцанье оружия Помпеевых легионеров на Марсовом поле. Правда, сенат в ответ мог воззвать к Крассу с его тоже весьма значительным войском. Но начинать войну ради того, чтобы вместо удалого Помпея посадить на трон сквалыгу Красса, никто не хотел. Эта затея имела тем меньше шансов на успех, что и здесь успели подсуетиться лицедеи из стана всадничества. Они уговорили Помпея походатайствовать перед народом за Красса и купили последнего за консульство. Какую-то надежду нобили связывали с Цецилием Метеллом, который с немалой армией шел маршрутом Ганнибала из Испании. Однако Метелл Пий подтвердил прозвище Благочестивого и, едва перейдя Альпы, распустил войско. Тогда лишенный военной силы сенат пошел навстречу полководцам, и состоялся политический торг. Помпей вошел в город с триумфом, а Красс - с овацией, затем оба они были избраны консулами. Но и после этого их армии почти в полном составе и при оружии остались под стенами Рима, поскольку примиренные соперники не доверяли друг другу.
Сев в курульное кресло, Помпей тут же провел закон о восстановлении в полном объеме прав плебейских трибунов, чем привел в восторг народ, а потом способствовал утверждению нескольких постановлений в пользу предпринимателей, в частности, сенаторы лишились двух третей мест в судах, и был возвращен прежний порядок откупов в провинциях. Красс не препятствовал коллеге проводить реформы, заказанные всадничеством, однако сам постепенно начал отдаляться от него и сближаться с сенатом. К этому его обязывало и положение в войске. Армия Помпея почти полностью была наемной, тогда как в легионах Красса находилось много граждан, призванных на службу в связи с критической ситуацией в государстве. Естественно, что такие люди как Катон и Цепион не приветствовали отрыв Помпея и Красса от сената и возвышение их над остальными римлянами, они не могли идти в бой за своего военачальника, будучи гражданами, они представляли интересы государства, а не полководца. Поэтому в войске победителя Спартака нарастал протест против такого положения, когда консул держал их под оружием, имея в виду личные цели. Зная настроение войска, Красс стал искать иную опору для своей неустойчивой политической фигуры. Заигрывания с сенатом эффектно завершились "актом доброй воли" с его стороны: он расформировал уже готовую взбунтоваться армию. После этого взоры всех граждан обратились к Помпею в ожидании ответного шага. В тот момент Помпей мог повторить ход Суллы и, опираясь на войско, стать единоличным правителем Рима. Но слишком наглядным был пример того же Суллы, чтобы он последовал ему и, став узурпатором, променял любовь народа и законную консульскую власть на всеобщие страх и ненависть. Имело значение и то, что Сулла установил диктатуру только для реализации определенной политической программы, а у Помпея собственной программы не было; стремление же к власти ради власти, ради того, чтобы унижать бесправием миллионы людей на потеху собственному тщеславию, было чуждо римлянам, родившимся в республике. Помпей тоже распустил свое войско, и наступило всеобщее ликование. Радуясь, что удалось избежать гражданской войны, все римляне восхваляли консулов и по случаю столь счастливого события упросили их вновь помириться друг с другом. Проживший жизнь в воинском лагере и привыкший разрешать любые споры оружием Помпей не знал, как вести себя в этой ситуации, и молчал, скрывая затруднение за маской надменности. Красс же, не раз сгибавшийся ради медяка, посчитал возможным сотворить поклон и в интересах политики, ибо в дурном государстве политика - это те же деньги. Он сошел с консульского возвышения во время какой-то народной сходки и публично протянул руку Помпею. Тот с готовностью пожал ее, и в Риме воцарилось спокойствие.
Оказавшись наконец-то дома в знакомой мирной обстановке, в кругу родных, друзей и свитков дорогих ему стоиков, увидев приветливую жену и полуторагодовалого сына, Катон несколько смягчился и постепенно, день за днем стал приходить в себя, избавляясь, как от болезни, от жестокости всего пережитого. Однако он еще долго непритязательное общество жены и навещавших его сестер предпочитал острым напряженным беседам с Атенором. Грек понял или угадал душевное состояние Марка и не докучал ему, стараясь даже не попадаться на глаза хозяину дома, для чего с утра уходил в город и проповедовал стоическую мудрость на шумных, все повидавших и ко всему привыкших римских площадях.