Каторга
Шрифт:
– И ты?
– Я согласился.
– И попался?
– Сразу. Впрочем, мне удалось бежать, а наши инквизиторы так и не дознались, что за птица попалась в их клетку. Я сам ушел в подполье, снова сменив имя, перебрался в Польшу, стал членом активной «боевки», пан Юзеф Пилсудский не раз прибегал к моим услугам, когда ему нужны были деньги… Может, он и виноват в том, что я разуверился в идеалах революции, которых не заметил в человеке, больше других кричавшем о свободе. Скажу честно, что состоять в «боевке» было трудновато: чуть что не так – и ты
– Как же ты очутился в разряде уголовных?
– Это случайность. Однажды я долго возился с сейфом, в котором были замки конструкции Манлихера, и не мог открыть его. Пилсудский взбесился, обвинив меня чуть ли не в пособничестве жандармам. Тогда я решил: стоит ли рисковать жизнью ради этого демагога? Не лучше ли найти своим талантам иное применение? Так вот случилось…
Громко хрустнул валежник. Мужчины обернулись.
– Я тебя ищу, – строго произнесла Анита.
Полынов передал «франкотку» капитану Жохову.
– Анита, прости, нам предстоит расстаться.
– Нам? – поразилась Анита.
– Я побываю в Рыковском… без оружия, без тебя.
– Не лезь в это осиное гнездо, – предупредил его Жохов. – Каждый человек обходит Рыковское стороной, чтобы не остаться без головы. А ты, кажется, уже потерял ее… Разве ты не знаешь, что в Рыковском штаб самого Харагучи? Или ты не слыхал, что там творится? Побереги себя и Аниту…
Полынов пояснил: для него пришло время покинуть Сахалин навсегда; как – он сам еще не знает, но его пути приведут куда угодно, только не к мысу Погиби.
– Не выдумывай! – возмутился Жохов. – Наверное, ты и в самом деле желаешь оправдать свою истинную фамилию… Зачем тебе соваться в Рыковское, если тебе, как дружиннику, будет даровано законное право на свободу по амнистии царя?
– Я знаю силу закона, но в справедливость закона не верю. Появись я снова в России, и меня упрячут за решетку. А я уже не могу оставить Аниту… одну.
– Но ведь оставляешь! – выкрикнула Анита.
– Ты побудешь на попечении капитана Жохова, и вы можете ждать меня три дня. Только три дня, после чего можете убираться куда вам угодно… хоть под венец!
Анита, припав к березе, разрыдалась. Жохов решил, что сейчас лучше не мешать им, и – ушел. Вслед ему, уходящему, Полынов велел вернуть «франкотку» Быкову.
– Не валяй дурака, – отозвался Жохов.
Полынов сказал Аните, чтобы повторила номер, который он просил ее помнить. Острым концом сучка Анита, еще плача, выцарапала на стволе березы загадочный для нее шифр: XVC-23847/А-835.
– У тебя хорошая память, – похвалил ее Полынов. – Если со мною что-либо случится, ты с этим номером можешь явиться в банк Гонконга, даже не называя своего имени.
– Зачем?
– Тебе выложат деньги. Большие деньги.
– Мне без тебя и копейки не надо! – ответила Анита. – Не уходи один! Ведь без меня ты погибнешь…
Полынов зорко огляделся по сторонам:
– Не плачь. Я снова ставлю на тридцать шесть, а иначе вообще не стоит играть… Теперь – прощай!
Из
– Без меня ты погибнешь!.. – прокричала Анита.
Мутными глазами Глогер наблюдал с веранды, как через площадь Рыковского шагает человек, который заочно приговорен к смерти, и приговор ведь никто еще не отменял.
– Входи… Инженер! – сказал он на стук в двери.
Полынов никак не ожидал видеть Глогера в канцелярии японского правления, а Глогер сразу уловил его замешательство. Очень довольный, он приветливо улыбнулся:
– Как приятно встретить старого приятеля… Так рассказывай: что тебе надобно от японцев? А что тебе от меня?
Эта приветливая улыбка ввела Полынова в заблуждение. Он сказал, что самураи уже начали массовую депортацию населения, и ему хотелось бы попасть на пароход шанхайской линии, чтобы смотаться с острова поскорее.
– Я понимаю свое положение, но ты, Глогер, должен понять и мое. Обращаюсь к тебе как к товарищу по лодзинской «боевке», мы немало пошумели тогда, и ты доверял мне. Надеюсь, хоть сейчас-то не станешь казнить меня?
Глогер закрыл на ключ двери, ведущие на площадь.
– А ведь ты меня боишься, – сказал он. – Ты способен только мяукать, словно котенок, а рычать-то, как тигр, умею один я! – В руке Глогера блеснул револьвер. – Я не стану убивать тебя. Приговор теперь исполнят другие…
Разом вбежали японские солдаты, заломили Полынову руки. Плоские тесаки уперлись в спину ему, и он шагнул к смерти:
– Сволочь! Ты все-таки победил меня… Теперь я не могу рычать, но и мяукать на радость тебе не стану…
Глогер самодовольно ответил Полынову:
– Так не всегда же побеждать тебе! Иди и прими смерть, как положено члену нашей исполнительной «боевки»…
Чувствуя под лопатками колючие острия винтовочных тесаков, Полынов с трудом сохранял самообладание, но при этом в его голове кружились, подобные вихрю, всякие варианты освобождения. Кажется, на этот раз ему не выкрутиться. Самураи – это не бельгийский комиссар дю Шатле, не берлинский полицай-президиум на Александерплац, наконец, это даже не жандармский следователь Щелкалов. Покорно он шел, куда велят штыки, и болью отзывались в сердце пропетые когда-то слова:
Какие речи детскиеОна шептала мнеО странах неизведанных,О дальней стороне…«Ах, Анита! Почему я тебя не послушался?..»
Солдаты во главе с молодым офицером отвели его на двор Рыковского правления, где свершались ежедневные казни. Возле забора на коленях уже стояли двое – полицмейстер Маслов, пойманный в одежде каторжника, и тюремный инспектор Еремеев, который клонился к земле, близкий к обмороку. Маслов долгим взором вглядывался в Полынова – узнал его: