Катулл
Шрифт:
Цинна был верен себе. По поводу издания «Смирны» он пустился в многодневный разгул, но Катулл уже не мог составить ему компанию. Хорошо, что в Риме продолжали еще царапать таблички и шелестеть папирусными свитками. Катулл поместил в сборник Катона стихотворение, вызвавшее различные предположения и бесконечные споры. Никто не мог определенно сказать, к кому именно из друзей относит он свои упреки. Римляне привыкли, что Катулл не пишет ничего отвлеченного, не связанного с его личной жизнью. Кто же теперь виновник его горестного вдохновения? Альфен Вар? Или открылась старая рана, и Катулл обратился снова к Целию Руфу? Некоторые все-таки считали, что здесь поэт не имеет в виду никого определенно, а выражает свои чувства по поводу предательства и обмана, отравивших римское общество.
Нет, не надейся приязнь заслужить и признательность друга. Благочестивой любви лучше в награду не жди! Неблагодарность царит, добро не приносит награды. Где уж награды?.. Добро горечь родит и тоску. Так и со мною. Врагом моим злейшим и самым жестоким Тот оказался, кому другом и братом я был.Катуллу становилось все тяжелее. Отрадой для него были приглашения Непота: историк не забывал старой дружбы. Катулл познакомился у него с юношей лет семнадцати, приехавшим в Рим со старшими родственниками из Тускул. Звали юношу Ювенцием. Во всяком случае, так Катулл впоследствии обращался к нему в стихах.
Ювенций восхищенно глядел на Катулла золотисто-ореховыми детскими глазами. Он тоже писал стихи. Когда Непот предложил ему прочитать что-нибудь из своих сочинений, он вспыхнул и покачал головой. Детские глаза молили о пощаде. Мальчик не лишен самолюбия стихотворца, решили друзья.
У Ювенция тонкое, печальное лицо, нежное, как у смуглой нимфы. Густо-тяжелые, чернильно-черные ресницы придают его взгляду оленью пугливость. Они опускаются тихо, как крылья бабочки: ресницы-опахала, траурные завесы. Юноша из Тускул не походил на хвастливых, горластых сверстников, накинувших недавно тоги взрослых. Он выглядит болезненным, задумчивым, кости его и мышцы не обрели еще крепости. Катулла последнее время раздражало в людях проявление шумной жизнерадостности и здоровья. Ювенцию он улыбался и шутил с ним осторожно.
Ювенций являлся к Непоту с цветами — это тоже делало его похожим на девушку. Он спрашивал шепотом, будет ли сегодня Катулл, вздыхал и садился на край скамьи. При виде любимого поэта глаза Ювенция сияли смущенно и радостно. Он потихоньку, с благодарностью кивал хозяину. Их разговоры слушал, благоговея, в почтительном молчании.
Когда Непот спросил его мнения о чем-то спорном в поэзии поздних греков, он ответил нерешительно, но ответ его показал, что юноша образован в достаточной мере. Ему не хватало уверенности. А стихи Катулла он знал наизусть почти что все.
Нередко Ювенций сопровождал Катулла в прогулках по городу. Непот говорил им: «Гуляйте уж одни, а я займусь…» Катулл приходил в хорошее настроение, болтая с юным тускульцем.
Во время такой прогулки у Сублицийского моста к Катуллу подскочили неожиданно Аврелий и Фурий — паршивцы, сплетники, — будто ждали его где-то тут, за углом. Катулл сделал недовольное лицо и неприветливо спросил, что им нужно. Фурий и Аврелий, схватив веронца за руки, уверяли, будто скучают без него, и наконец выпалили, что у них есть к нему важное дело — о! безотлагательно важное, касающееся его прежней жизни. Ювенций опустил печальные глаза и скромно отошел в сторонку.
— Кто этот завитой барашком тихоня? — спросил Фурий Бибакул. — Твой очередной поклонник?
— Один начинающий поэт… — Катулл буркнул хмуро: лишь бы отделаться.
— Он больше смахивает на начинающего… — Аврелий, осклабившись, сказал гадость.
Катулл побледнел от злости.
— Придержи язык, обезьяна, — сказал он Аврелию, — иначе я заставлю тебя пожалеть о подобном остроумии, грязный клеветник…
— Ну, не сердись, Гай. Ведь Аврелий просто шутит, — вмешался Фурий. — Отправь куда-нибудь своего красавчика. Нам нужно с тобой поговорить. Разыскать тебя нас просила Клодия Пульхр, — произнес Фурий со значительным видом.
Катулл остановился, с тревогой глядя на Фурия. Что затеял этот проходимец?
— Мы ищем тебя всю неделю, — продолжал Фурий, — и готовы были отправиться за тобой хоть в Египет…
— К парфянам… В Индию… — кривлялся Аврелий.
— В немыслимо далекие сакские пустыни… — подхватил Фурий. — Клянусь Мнемозиной!
— Хватит болтать! — Катулл оглянулся на Ювенция, терпеливо ожидающего с печальной покорностью влюбленного. Сердце Катулла сжалось: он понимал, что сплетня о нем и милом застенчивом тускульце скоро пойдет гулять по Риму.
— Ты не рад тому, что тебя ищет Клодия? — удивился Фурий. — Странно… Она тебя не забыла и надеется увидеть в своем конклаве. Одним словом, Клодия решила пригласить тебя. Если ты надумаешь принять ее приглашение, я к твоим услугам. Советую отбросить спесь и представить красотке счет недополученных поцелуев.
III
Через несколько дней после разговора с Фурием Катулл пришел к Валерию Катону и положил перед ним эпиграмму на Бибакула. Сдержанный и печальный председатель «александрийцев» веселился как беспечный мальчишка, глядя в табличку, где небрежно нацарапанные строки пахли плевками площадных насмешек. Катон хотел упрекнуть веронца за излишнюю грубость, но, не договорив, опять рассмеялся.
Катулл показал ему еще одну табличку.
Стихотворение было написано сапфическим размером, как и первое поэтическое признание, обращенное к Лесбии пять лет назад. Тогда Катулл создал вольный перевод из Сафо. Валерий Катон подумал, что, решив применить сейчас форму того давнего перевода, поэт, как видно, хотел заключить цикл стихов о Лесбии. Он спросил Катулла, тот кивнул головой.
— У меня хватит силы и в жизни быть таким, каким я кажусь в стихах, — сказал Катулл сердито.
Сказанное Катуллом могло показаться не слишком вразумительным для постороннего, но Катон его понял и продолжал шевелить губами, держа табличку перед собой.
Вначале шло ироническое обращение к Фурию и Аврелию, потом столь же пародийное перечисление далеких стран и народов, куда будто бы готовы следовать за Катуллом его «друзья»… потом — грубое упоминание о бывшей возлюбленной и неожиданно скорбное окончание, замирающий стон погибшего сердца:
Что ж, передайте милой На прощанье слов от меня немного Злых и последних. Со своими пусть кобелями ладит! По три сотни их обнимает сразу, Никого душой не любя, но печень Каждому руша. Только о моей пусть любви забудет! По ее вине иссушилось сердце, Как цветок в полях проходящим плугом Тронутый насмерть.