Катулл
Шрифт:
Вопрос был бессмыслен, Катулл знал, что им не нужен его тощий кошелек.
— Не уйдешь, пес, — глухо проговорил рослый убийца.
Неожиданно послышались голоса, шум торопливых шагов, и посреди улицы показалась толпа человек в пятьдесят. При свете факелов мелькали короткие красные плащи, грубые пенулы, блестело оружие. Катулл метнулся к этим людям с внезапной надеждой.
— Помогите… — обратился он к тем, кто оказался ближе. — За мной гонятся… — Он оглянулся на своих преследователей.
Толпа замедлила шаги. Шедший впереди, красивый светловолосый человек сказал повелительно:
— Секст, узнай в чем дело.
Другой человек, очень похожий на того, который
— Говорите!
Рослый убийца, несколько поколебавшись, насупился и решительно произнес:
— Помпей желает, чтобы его враг был уничтожен. Нам приказано. Никому не следует мешать желанию проконсула.
Он, видимо, ждал беспрекословного повиновения и повторил с уверенностью:
— Приказано самим Помпеем.
— Чем ты не угодил Помпею? — спросил тот, кого называли Секстом.
— Этого я не знаю.
— Кто ты? Откуда?
Что-то удержало Катулла назвать полностью свое имя. Напрягаясь внутренне от сознания все еще угрожавший ему опасности, он сказал неопределенно:
— Гражданин из рода Валериев… Веронский муниципал…
— Он из Цизальпинской Галлии, провинции Цезаря, — уточнил тот, кого назвали Секстом.
Стоя поодаль, светловолосый приказал:
— Отпусти его. А эти помпеянцы свое прожили [191] . Отправь их к Харону и не задерживайся.
Он стремительно пошел дальше, не обращая внимания на угрозы и возмущенные крики обреченных. За ним двинулся весь отряд. Несколько юношей в красных плащах обступили преследователей Катулла.
Звякнули мечи… Хриплый стон, падение тяжелого тела… Быстрая невидимая возня, мольба о пощаде, еще стон, падение… Исполнившие приказание поспешили догнать своих.
— Сделано, Клодий!
191
Традиционная формула смертного приговора.
Мрак прильнул к мостовой. Ночное небо плакало холодными мелкими слезами. Катулла бил озноб — клацали зубы. Его спас Клодий Пульхр. Если бы Клодий знал, что перед ним дерзкий поэт, поносивший его в своих эпиграммах, вряд ли он оставил бы ему жизнь. Ненависть к Помпею лишила его обычной проницательности: посланные за головой Катулла сами оказались жертвами междоусобицы. Катулл из провинции, которой официально управляет Цезарь, и Клодий подумал… Впрочем, не все ли теперь равно, о чем думал Клодий?
Катулл вспомнил гадание Агамеды. Видения, вызванные колдовством старухи, не были, значит, только ловким надувательством влюбленного простака, некоторые из них оказались пророческими. Катулл будто снова увидел освещенное факелами, нахмуренное лицо красивого светловолосого человека, — оно возникло перед ним в ту давнюю ночь, в убогом домике близ Эсквилинского кладбища… и только что, здесь, он его узнал.
Так вот к кому обращено сердце Клодии! Вот кого она любит бескорыстно, самоотверженно, с постоянством и нежностью! Своего родного брата Публия!
Они достойны друг друга. Оба святотатцы и разрушители: он — сеятель смуты, бешеный вожак алчной черни, центр смертоносной бури; она — осквернительница семейных уз, верности, чистых и возвышенных чувств, надменная, торжествующая хищница.
Послышалось невнятное бормотание… Катулл приблизился к тем, кто хотел его прирезать. Он наклонился, силясь разглядеть в темноте их лица. Нет, ему показалось: оба убиты, и его помощь не требуется.
Но что это? Он отшатнулся… Один из поверженных врагов тянулся к нему зажатым в кулаке коротким ножом.
V
Катулл отослал Корнифицию эти стихи, но ответа не дождался: тот был слишком занят и не удосужился ободрить друга. Правда, Корнифиций перебивался теперь случайными адвокатскими заработками и сам надеялся на милость влиятельных покровителей.
192
Симонид Кеосский (VI–V вв. до н. э.) — греческий поэт, сочинявший эпиграммы и эпитафии. Наиболее известна его эпитафия над могилой трехсот спартанцев царя Леонида, героев войны с персами.
Тит вслух осуждал равнодушие друзей. Он тревожился, глядя на своего Гая Валерия, и неспроста: молодой хозяин заболел серьезно. Тит советовался с лекарями и давал Катуллу пить отвары целебных трав. Катулл покорно пил снадобья старика, но облегчения не чувствовал.
В квартире стоял нестерпимый холод. Зима выдалась на редкость ненастная и сырая. На стенах темнели грязные потеки, в оконце рвался ночью ледяной ветер, — Тит заткнул его старым тряпьем.
Катулл лежал в полутьме и неподвижно глядел на кучку красных углей в жаровне. Рядом хлопотал Тит: мешал в котелке, подвешенном над жаровней, штопал заношенные туники, подогревал ячневые лепешки для Катулла. Кряхтел, ворчал, ходил туда-сюда и, конечно, был убежден, что это делает вполне сносным их скудное существование. Катулл временами говорил ворчуну что-нибудь шутливое. Он чувствовал к нему искреннюю привязанность. Только этот грубоватый старик скрашивал его жизнь, опекал его и пытался излечить.
Но и Тит становился все мрачнее. Деньги у них кончались, а помощи ждать было неоткуда. Катулл старался не думать об этом, хотя иной раз тяжело вздыхал, припоминая, что должен разным лицам более пяти тысяч сестерциев.
Тянулись унылые дни. Иногда при красном свете жаровни Катулл наносил вялой рукой несколько строк на табличку и снова впадал в оцепенение. Когда Тит уходил из дома, его начинали донимать призраки.
Вползала через порог и подкрадывалась к его ложу взлохмаченная, костлявая колдунья Агамеда с хитрой, всезнающей ухмылкой, поникнув головой, белел в дальнем углу прозрачный и грустный силуэт умершего брата, или здравствующие благополучно друзья-неотерики рассаживались перед ним полукругом и язвительно смеялись, указывая пальцами на него, замерзшего, исхудавшего, еле живого. Но страшнее всех видений было явление безобразного чудовища, косматого, клыкастого, хвостатого, постоянно меняющего обличье, извивающего чешуйчатые мерзкие щупальца и отвратительно смердящего. Катулл боялся этого видения до судорог — оно особенно ужасало его своим ускользающим, бесформенным, химероподобным видом.