Катя, Катенька, Катрин
Шрифт:
— Да ну! А ты как думала? — презрительно бросила Дворжачкова. — Само собой разумеется! Зачем мне нужно было водиться с такой девчонкой, как ты? Гулять с тобой, ходить на детскую площадку? «Мамочка, прошу тебя», «мамочка, можно мне?». С ума сойти!
Катя поняла, что Уна ее передразнивает. В глазах ее зажглись зеленые огоньки:
— Дворжачкова, берегись!
— Кого? Тебя? — спросила Уна заносчиво, уверенная в своей правоте и неизбежной победе. — Вы подумайте, — обратилась она к своим кавалерам, — я должна ее бояться! А ведь она хотела уйти из школы и пойти работать. Вот она какая, эта расчудесная Катрин!
У Яроуша покраснели уши, он стоял
— Ну, так пошли?
А Энуна веселился вовсю. Это было вполне в его вкусе:
— Подеритесь, синьорины, да покрепче! Финальный свисток за мной!
И вдруг Катя поняла, как все это глупо, как неприятно и смешно.
— До свидания! — сказала она неожиданно, как будто до этого они судачили о погоде или каких-нибудь повседневных делах. — До свидания! — И ушла.
Она слышала, как вдогонку ей что-то кричали; не без злорадства она отметила, что у Уны от злости срывается голос. И еще обратила внимание на то, что вслед ей никто не засмеялся.
В саду и в доме стояла тишина. Катя побежала к палаткам. Нигде никого. В кухне громко тикали часы, между окнами жужжала застрявшая муха.
Катя поднялась в мансарду. Схватила дорожную сумку Уны и тут же опустила на пол — сумка раскрылась, как разинутая голодная пасть. На незастеленной постели лежала одна, на полу другая часть цветастой пижамы. Обе полетели, шурша, в эту пасть. А за ними — расческа, туфли, помада, один чулок (другого Катя не могла найти) и еще какое-то белье. Увидев шелковое платье, которое вчера вечером казалось ей восхитительным, Катя заколебалась. Не может же она скомкать его и сунуть в сумку! Она повесила его на плечики и защелкнула замки на сумке.
В одно мгновение она слетела вниз. Еще мгновение — и сумка повисла на заборе, а на калитке развевалось платье, как диковинное знамя. Довольная, Катя поднялась обратно наверх. Пройдя на чердак, она из слухового окна осмотрела дело своих рук. Ее терзало любопытство: когда Уна придет за вещами, вот уж удивится! Но Кате было как-то не по себе: будешь тут волноваться, если выпроваживаешь девушку, которая еще вчера была тебе подругой! Но Катя не испытывала ни жалости, ни угрызений совести. Правда, она знала, что это не очень хорошо, что так делать не полагается — взять чемодан гостьи и выставить его за дверь. Но какие уж тут общественные нормы, какое уважение может быть к такой обезьяне, как Яромира Дворжачкова!
А что получится, если не Уна придет раньше, а кто-нибудь другой? Если этот человек увидит, как она разделалась с маленьким заморышем? А что скажут Енда, Станда, Вера да и дедушка? Похвалят ли ее? Или, по крайней мере, подумают: «А все же наша Катя молодец!» А бабушка? Бабушка, наверное, скажет своим спокойным, тихим голосом: «Так, Катюша, нельзя делать. Ты не должна допускать грубости, даже если…»
Катя знала, что бабушка была бы права, потому что бабушка принадлежала к тем людям, которые всегда правы. Но свою правоту они вам не навязывают, а только огорчаются, когда вы совершаете дурной поступок. «Почему же бабушка такая? — думала Катя. — Потому, что она старая? Нет! Ведь и Катенька, та самая девушка из бабушкиного дневника и старых воспоминаний, была нежная и благородная…»
Нежность и благородство. Она повторяла эти два слова, и воображение рисовало ей хрупкую чайную розу.
И вдруг она засмеялась. Еще бы! Она вдруг представила себе Уну в виде розы — большой красивой розы из восковой бумаги, какую хороший стрелок может выиграть на народном гулянье.
— Есть кто дома? —
Катя выглянула и увидела велосипед. Зденек Вылетял!
— Это я, Зденек! — крикнула она из слухового окна.
Зденек запрокинул голову, чтобы лучше разглядеть ее, и продолжал тоном строгого судьи:
— Чего ты там смеешься?
— А почему бы мне не смеяться? — спросила Катя и расхохоталась еще громче.
— Я бы на твоем месте вообще не смеялся! — сказал Зденек, словно от чего-то ее предостерегая.
Катя высунулась еще больше:
— Почему, скажи, пожалуйста?
— Потому что тебя ожидает суд!
Не могло быть сомнений: Зденек был ужасно рад, что мог говорить ей неприятности.
Кате все еще казалось, что это только шутка:
— Что же я такого натворила? Если, конечно, не считать, что я тебя сейчас убью.
— Ты это брось, Катержина, сама увидишь! — и, таинственно понизив голос, продолжал: — Они тебя с собой не возьмут.
— Что?! — Она чуть не выпала из окошка. Дело принимало серьезный оборот.
— Не возьмут… Не возьмут они тебя с собой…
— Зденек, что ты говоришь?
— Правду! — Он не мог скрыть своего удовольствия: — Не возьмут они тебя в поездку, и ты сама в этом виновата.
Словно что-то тяжелое ударило ее в затылок. Да, конечно, она это могла предполагать. Но теперь… когда она выставила Уну за дверь и они поссорились, все должно было уладиться. Правда, ребята пока ничего не знают. Скорее туда, к ним!
Молнией промчалась она по ступенькам и стала вытаскивать из сарая дедушкин велосипед:
— Зденек, где они? Подожди, я сейчас поеду…
— Сейчас уже ни к чему. Все равно с тобой никто не будет разговаривать, раз тебе другое общество милей, — закончил он с торжествующим видом, забрал щетки, за которыми, собственно, приехал, и скрылся.
Когда она осталась одна, у нее подкосились колени. И напала тоска, убийственная тоска. Ее преследовало одно-единственное слово: конец. Конец! Ужасное слово. За ним — пустота, и всему конец! Катя не будет смеяться, не будет грести, не поедет в лодке с жужжащим мотором, не будет засыпать в палатке или на дне шаланды, не будет рыбачить в Пержее и рвать желтые речные ирисы, не будет общаться со Стандой, Ендой, дедушкой, Верасеком, милым и ласковым Верасеком! Она не испытает уже такой радости, такой счастливой свободы, как вчера, когда они шли в одной шеренге, согретые чувством дружбы. Конец! И останется для Кати комнатка в мансарде, шелковое платье и тоскливое одиночество.
Конец — это гибель всех стремлений. А повинна в этом она сама, ее глупость, заносчивость, безрассудство.
Катя это знала, но что же написать бабушке?
Написать — это она твердо решила. Написать и исчезнуть. Или лучше — бежать. Она считала, что ей будет гораздо лучше дома, в Праге, чем здесь, где ей придется тосковать по тому, что находится так близко.
Только над словами: «Всем привет, и пускай на меня не сердятся!» — Катя расплакалась. Она старательно запечатала конверт с письмом, бросила в чемоданчик несколько самых необходимых вещей, пробежала по дому и вышла в сад. Унина сумка так и висела на заборе, а на калитке развевалось пестрое платье. Катя бросила письмо, адресованное бабушке, в почтовый ящик и быстро пошла. Мужественно глотая слезы, она дошла до Нижней площади. Она знала, что автобус к поезду до Старого Дола отходит где-то в середине дня. Автобус уже стоял на площади. Несколько мест было занято, мотор включен. Но Катя в автобус не села.