КАТЫНСКИЙ ЛАБИРИНТ
Шрифт:
Ну, когда доехали по Витебскому шоссе до столба с отметкой "15-й километр", свернули налево. Сразу ударил в нос трупный запах, хотя ехали мы по роще сосновой и запах там всегда хороший, воздух чистый бывал. Немножко проехали и увидели эти могилы. В них русские военнопленные выгребали последние остатки вещей. А по краям лежали трупы. Все были одеты в серые польские мундиры, в шапочки-конфедератки. У всех были руки завязаны за спиной. И все имели дырки в районе затылка. Были убиты выстрелами, одиночными выстрелами в затылок.
Отдельно лежали трупы двух генералов. Один – Сморавиньский из Люблина, и второй – Бохатыревич из Модлина, около них лежали их документы. Около трупов были разложены их письма. На письмах адрес был: Смоленская область, Козельск, почтовый ящик – ох, не то 12 [182], не то 16, я сейчас забыл уже. Но на конвертах на всех был штемпель:
По признакам убийства и смерти их не похоже было, что их убили немцы, потому что те стреляли обычно так, без разбору. А здесь методически, точно в затылок, и связанные руки. А немцы так расстреливали, не связывали, а просто поводили автоматом. Вот и все, что я знаю".
Заметим, что Меньшагину неоткуда, кроме собственной памяти, было взять имена генералов Сморавиньского и Бохатыревича, действительно идентифицированных среди катынских трупов, – ни польскими, ни немецкими источниками он, естественно, не располагал.
22 с половиной года из своих 25-ти Меньшагин провел в одиночном заключении. В течение первых трех лет пребывания во Владимирке он был лишен фамилии и числился под номером 29, носил полосатую тюремную робу. В течение всего срока ему была запрещена переписка. Режим его исключал какие бы то ни было контакты с другими заключенными. Когда Меньшагин обратился к Хрущеву с письмом, в котором указывал на незаконность одиночного заключения, к нему "подселили" сначала заместителя Берии Мамулова, а затем сотрудника Разведупра полковника М.А. Штейнберга, разумеется, бывших. На прогулку после письма Хрущеву его выводили также в обществе чинов МВД-МГБ – кроме названных, это были П.А. Судоплатов и Б.А. Людвигов, бывший начальник секретариата Берии.
В поисках дополнительной информации о Меньшагине я обратился к Елене Николаевне Бутовой, в 60-е годы работавшей во Владимирской тюрьме в качестве начальника санчасти. Вот ее ответ:
"Меньшагина Б.Г. помню хорошо. Он производил впечатление скромного, интеллигентного человека. С медработниками всегда был корректен. На посторонние темы, кроме здоровья, врачи не разговаривали. Ведь нас интересовало только здоровье. Иногда он отвлекался и начинал говорить о своей работе с каталогом библиотеки. Чувствовалось, как он переживает за свою работу, в это время отмечалась его внутренняя нервозность. Через медиков передавал просьбы к работникам библиотеки. Каких-либо конфликтов у него с администрацией я не наблюдала. Мне казалось, что все к нему относились с каким-то уважением.
Вот все, что я могу Вам сообщить".
Библиотека – это отдельный сюжет, вернемся к нему чуть позже.
Второе свидетельство принадлежит П.А. Судоплатову, отбывавшему наказание, как и его коллеги, во Владимирке и довольно много общавшемуся с Меньшагиным.
Павел Анатольевич, напротив, отозвался о Меньшагине крайне неприязненно: "враг", "предатель". По его словам. Меньшагин ездил в Берлин для переговоров с генералом Власовым и "церковниками", где и получил от германских властей медаль. В юности, сообщил Судоплатов. Меньшагин был церковным старостой, досконально знал историю всех московских храмов: первое, что он сделал как бургомистр, – открыл Успенский собор.
Ремонт Успенского собора и возобновление службы в нем по инициативе Меньшагина действительно имели место, причем Борис Георгиевич ставил этот факт себе в заслугу. Павел же Анатольевич не одобрял, как и вообще религиозность Меньшагина. Что касается медали (точнее, бронзового ордена "За заслуги"), то вручена она ему была не в Берлине, а в Смоленске 19 июля 1943 года, в годовщину взятия города немцами. (Неопубликованные воспоминания Меньшагина.) Котов рассказал даже, что по этому поводу был банкет, на котором Долгоненков декламировал "Стихи о советском паспорте". – не знаю уж. где Леонид Васильевич почерпнул столь пикантную подробность. А вот встречался ли Меньшагин с Власовым, неизвестно.
Говорил я о Меньшагине и с Револьгом Пименовым, также бывшим заключенным "учреждения ОД-1/ст-2". Меньшагина Револьт Иванович не знал, зато рассказывал много интересного о самом владимирском "учреждении", в частности о тюремной библиотеке. Рассказ этот имеет непосредственное отношение к Меньшагину: одно время он вел, как уже знает читатель со слов Бутовой, библиотечный каталог, получая за эту работу 2 рубля 50 копеек в месяц.
Что библиотека в бывшем Владимирском централе была хороша, отмечает и Солженицын в "Архипелаге" ("Скрипникова особенно была поражена peгулярной отправкой заявлений каждые десять дней (она стала писать… в ООН) и отличной библиотекой: в камеру приносят полный каталог и составляешь годовую заявку"). Прекрасный подбор литературы объяснялся двумя причинами. Во-первых, в тюрьму можно было передать с воли любую книгу с тем условием, что по прочтении она останется гам навсегда. Во-вторых, тюрьма находилась в прямом подчинении НКВД МГБ, поэтому ее не коснулись многочисленные изъятия: Пименов, например, помнил том Макиавелли с предисловием Зиновьева. Он и П.А. Шария. бывший секретарь ЦК КП Грузии по идеологии. пользовались даже правом выписывать книги по межбиблиотечному абонементу из Ленинской библиотеки – правда, у Шарии после XXII съезда, когда, по словам Пименова, положение соратников Берии ухудшилось, абонемент отобрали. Завершился золотой век владимирской библиотеки стараниями все тех же бериевцев, Мамулова и Людвигова, польстившихся на меньшагинскую "зарплату". Они отобрали у него работу с каталогом и пришли в ужас, обнаружив в фонде запрещенную литературу. Тюремное начальство, не желая лишней мороки, поначалу сопротивлялось их "сигналам": Мамулов с Людвиговым стали писать в Москву и в конце концов добились своего – разорили библиотеку [183] .
[183] Мемуары Р.И. Пименова "Два года с бериевцами". представляющие собою главу из книги "Один политический процесс". под псевдонимом "О. Волин" напечатаны в "Совершенно cекретно" (1989, № 6). В том же издании (1990, № 6) см. протест Пименова против нарушения редакцией авторского права.
Из биографической справки видно, что следствие по делу Меньшагина длилось более шести лет. Почти все это время он содержался в одиночной камере лубянской тюрьмы. На допросах следователи изредка заводили речь о Катыни. но как-то вяло: Меньшагин рассказывал то же, что и в книге, а на вопрос "кто убил?" отвечал, что не знает. Однако показания его ни в один протокол не попали: всякий раз следователь обещал вернуться к этой теме позже. В январе 1944 года комиссия Бурденко могла позволить себе манипулировать именем Меньшагина как угодно: если бы он и вздумал протестовать, то кто бы ему поверил? А вот к моменту судебного следствия в Нюрнберге Меньшагин уже год как находился во власти Берии: здесь же на Лубянке, по соседству с его одиночкой, шла подготовка свидетелей, в том числе и Базилсвского – тем не менее комиссия Вышинского не только не представила его Трибуналу, но и, как явствует из ее протоколов. не обсуждала такую возможность. Почему? Наиболее убедительным представляется мне объяснение Суперфина: "Меньшагина, уже имевшего клеймо предателя, можно было бы содержать только под стражей, а следовательно, в Трибунале его должна была бы конвоировать американская военная полиция". Оставалось лишь упрятать Меньшагина подальше – вот почему свой срок он отсидел от звонка до звонка. В 1955 году тюремное начальство пыталось применить к Меньшагину Указ об амнистии. Однако прибывшая во Владимир комиссия ПВС по амнистии отказалась пересматривать его дело. заявив, что дело это не в ее компетенции, и рекомендовала обратиться к секретарю ЦК КПСС А.Б. Аристову. Единственный эффект, который возымело обращение к Аристову, – ответ Прокуратуры СССР, в котором было сказано. что амнистия к Меньшагину применена не будет – без объяснения причин.
За полгода до конца срока Меньшагина неожиданно вызвали на допрос – и именно по "катынскому делу". Оказалось, один из заключенных Владимирки Святослав Караванский сначала на свидании с женой, а затем через тюремного парикмахера пытался передать на волю в числе других текстов составленное от имени Меньшагина послание в Международный Красный Крест и "всем правительствам"; адресатом документа была Лариса Богораз. Против Караванского было возбуждено дело по статье 70 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда). Свидетелем по делу и вызывался Меньшагин, не только не поручавший Караванскому составление каких-либо обращений, но и, по всей видимости, не знакомый с ним. Трудно было расценить дело Караванского иначе как провокацию. На допросе в закрытом судебном заседании Борис Георгиевич показал то же, что и когда-то на Лубянке, – что о катынских могилах он впервые узнал в апреле 1943 года и тогда же побывал на раскопках, а также, что ему (цитирую приговор по делу Караванского) "обстоятельства уничтожения польских военнопленных офицеров в 1941 году не известны, однако он убежден, что польские военнопленные были расстреляны немецкими фашистами". Как видим, этот вариант коренным образом противоречит показаниям Базилевского. зафиксированным комиссией Бурденко и материалами Нюрнбергского процесса. Тем не менее следствие и суд удовлетворились показаниями Мепьшагина. Караванский же был осужден с учетом неотбытого срока на 10 лет лишения свободы, из которых три провел в тюрьме и семь в ИТК особого режима [184] .
[184] Вскоре после вынесения пршговора Караванский обратился в Прокуратуру СССР с ходатайством, в котором требовал привлечь к yголовной ответственности судью и прокурора "зa укрывательство кровавых злодеяний агента иностранной разведки Берии".