Катюша
Шрифт:
— Что ух, то ух, — вяло согласилась Катя, шаря по карманам кожаной куртки в поисках сигарет. Потом она вспомнила, что сигареты кончились еще ночью, и решила пока что потерпеть — ей страшно не хотелось давать редактору повод быть галантным.
Впрочем, редактор заметил ее движение, лихо крутнулся на вращающемся кресле и, обойдя стол, присел на его краешек перед Катей.
— Прошу, — сказал он, протягивая открытую пачку.
Катя неохотно вытянула из пачки сигарету. Редактор поднес ей огоньку и закурил сам.
— Устала? — участливо спросил он, наклоняясь вперед и накрывая ее колено своей мягкой ладонью.
— Угу, — кивнула она, аккуратно снимая его ладонь. — Вить, я пойду, а? Спать
— Конечно, конечно, — сказал он, ненавязчиво возвращая ладонь на место. — И почему ты, Катюша, вечно в джинсах ходишь?
— А у меня ноги волосатые, — немного резче, чем следовало, ответила она, вторично стряхивая его ладонь. Ладонь немедленно вернулась на колено и даже продвинулась немного выше. Она посмотрела прямо в водянисто-серые глазки на широком розовом лице, и выражение этих глазок ей не понравилось. — Витя, мне не до брачных игр. Я действительно устала.
— Ну, извини, — легко сказал он, убирая руку. — Надеюсь, к вечеру ты отдохнешь?
— Возможно.
— Так я заеду часиков в семь-восемь.
— Не стоит.
— Не понял.
Она вздохнула. Похоже было, что испытательный срок подошел к концу, и теперь начиналась ее настоящая работа в еженедельнике “Инга”. Теперь или — или, поняла она. Ей стало невыносимо тошно, и снова возникло знакомое ощущение западни. Ты можешь работать, как бог, или не работать вообще, носить джинсы, мини-юбку или джутовый мешок с дырками для головы и рук, тратить все свои заработки на косметику или не пользоваться ею вообще — такому вот Вите это без различно. Он не успокоится, пока не затащит тебя в постель, после чего, вполне возможно, все вернется на круги своя. Ему ведь просто нужно отметиться, и все. Вряд ли это будет долго, вряд ли это будет больно — в общем-то, можно было бы и потерпеть. Некоторые только так и живут, и ничего, вполне довольны. В конце концов, нечего корчить из себя королеву, это сейчас не модно. Противно, конечно, ведь он станет болтать, но и это вполне можно пережить — сейчас кругом все только и делают, что болтают, и давным-давно никто никому не верит. Кроме того, болтать он станет все равно, так что — какая разница? И потом, она сейчас не в таком положении, чтобы вертеть носом. В наше время таких, как она, на копейку — пачка, только свистни — толпами сбегутся.
Так что весьма желательно было бы потерпеть. Ну что, убудет от тебя, что ли?
— Так я заеду, — утвердительно повторил редактор.
— Нет, — сказала она, вставая, — не заедешь.
Редактор сделался серьезным.
— Подумай, Катюша, — сказал он. — В наше время такими, как ты, дороги мостить можно.
Он почти дословно повторил ее мысли, и от этого ей вдруг сделалось невыносимо смешно. С трудом сдержав истеричный смешок, она только криво улыбнулась и сказала:
— Ну да. Толоконникова тебе будет репортажи делать.
— А хотя бы и Толоконникова. Руки у нее, конечно, не тем концом вставлены, зато ноги...
Он мечтательно закатил глаза и даже поцокал языком от приятных воспоминаний. Катя молча стояла, терпеливо дожидаясь окончания этой пантомимы. Когда редактор открыл глаза, она спросила:
— Какое будет задание?
— Задание? Какое задание? Ах, задание... Пока никакого. Отдохни, выспись... подумай. Завтра позвонишь и скажешь, что надумала. Тогда посмотрим, какое задание тебе давать, и давать ли вообще.
Давно копившееся напряжение вдруг разрядилось в короткой, но разрушительной вспышке, и Катя раздельно и громко сказала, глядя прямо в поросячьи глазки:
— А не пошел бы ты на...
Редактор все еще сидел на краю стола. Теперь он встал, и Катя поняла, что он борется с желанием ударить ее.
“Попробуй, — мысленно сказала она, — и тебя ожидает сюрприз.
Через несколько секунд редактор, справившись, по всей видимости, со своими дремучими инстинктами, бесцветным голосом сказал:
— Пошла вон, шалава. И можешь не возвращаться.
— Всего хорошего, — сказала Катя, подхватывая с пола свой желтый кофр. — Кстати, — добавила она, оборачиваясь от самых дверей, — Толоконникова сказала, что ты импотент.
Это, конечно, была детская месть, но, идя по коридору редакции, Катя испытывала своеобразное горькое удовлетворение. Пускай теперь разбираются, кто кому что сказал... Черт, фотографии я у него оставила, вспомнила она, но тут же махнула рукой — пусть подавится, хряк, да и пленка, в любом случае, у меня.
Залитая прозрачным пластиком карточка представителя прессы в такт шагам хлопала ее по груди, и она раздраженным жестом сорвала ее и небрежно засунула в карман.
У лифта томилась, строя глазки всем подряд, тоже отягощенная кофром Толоконникова. Катя, не удержавшись, внимательно посмотрела на ее ноги. Ноги были как ноги — длинные, стройные, удлиненные высоченными каблуками, облитые лайкрой, немного чересчур выставляемые напоказ — в общем, вполне ординарные ноги без видимых изъянов.
— Привет, — проворковала Толоконникова. Она никогда не разговаривала, предпочитая нормальной человеческой речи это горловое воркование сексуально озабоченного голубя. Впрочем, иногда она переставала курлыкать и начинала визжать, как циркулярная пила. Это происходило в тех случаях, когда Людочка Толоконникова полагала себя несправедливо обделенной дарами земными — о существовании даров небесных она, похоже, просто не догадывалась.
Катя кивнула в ответ на приветствие, машинально продолжая разглядывать сверкающие ноги Толоконниковой. Проследив направление ее взгляда, та удивленно приподняла тонко прорисованные на кукольном личике брови.
— Что ты так смотришь? Туфли нравятся? Это мне Витя подарил.
Отупевший от недосыпания разум почти без боя сдался зловредному бесу, и Катя сказала:
— Туфли? Да нет, не то. Я все никак не пойму, с чего он взял, что у тебя кривые ноги.
— Кто? — вскинулась Толоконникова.
— Да Витя твой, кто ж еще. Ну, куда этот лифт запропастился? Пойду-ка я, пожалуй, пешком.
Она поправила на плече ремень кофра и скрылась на лестнице прежде, чем опешившая Толоконникова нашлась, что ответить.
На улице опять лило. Катя попыталась вспомнить, где оставила зонтик, но вспоминались только ночные улицы, красно-синие огни на крышах милицейских машин, дождь — кажется, зонтика при ней не было уже тогда, — развороченные взрывом внутренности какого-то склада, лаково блестящая кровь на цементном полу, обгорелые, распотрошенные картонные ящики, битое стекло и пронзительный, дурманящий запах спиртного, исходящий от огромных, быстро испаряющихся луж... Омоновцы, как всегда, сохраняли каменное выражение лиц, но ноздри трепетали, втягивая этот запах — какой же трезвый не мечтает сделаться пьяным, особенно если он русский? Кого-то били прикладом и волокли к машине, кто-то невидимый стонал и матерился плачущим голосом, временами начиная надсадно кашлять и отхаркиваться, слышались деловито взвинченные голоса, короткие команды, и вдруг кто-то начал палить из темноты, и она успела трижды щелкнуть затвором камеры, ловя вспышки выстрелов, а потом там что-то тяжело упало, коротко заорали, заматерились в два голоса, послышалась какая-то возня, глухие звуки ударов, и мимо проволокли еще одного в черной кожаной куртке, с черной растрепавшейся шевелюрой и черным от заливавшей его крови лицом, безвольно обвисшего, с болтающейся из стороны в сторону головой...