Кавалер Красного замка
Шрифт:
Но тогда же в уме ее проснулись высокие мысли о преданности подданных своим государям и древние предания о праве монархов на жизнь своих подданных, почти изгладившиеся призраки умирающей французской монархии.
— Но ведь Анна Австрийская согласилась бы, — говорила себе Мария-Антуанетта. — Анна Австрийская поставила бы это великое начало неприкосновенности королевских особ выше всяких мнений. Анна Австрийская была такой же крови, как и я, и почти в таком же положении, как и я… Какое безрассудство наследовать во Франции королевскую власть Анны Австрийской!.. Но ведь и
Посреди этого беспрестанно возраставшего страха, в этой лихорадке сомнения, пульсации которой постоянно ускорялись, королева дождалась наконец вечера. Несколько раз посматривала она на сторожей, но никогда не казались они такими спокойными, никогда не были так предусмотрительны, как в этот вечер.
Когда наконец в келье стемнело, когда раздались шаги обхода, когда звук оружия и лай собак разбудили эхо мрачных сводов, когда, наконец, тюрьма явилась во всем своем ужасе и безнадежности, Мария-Антуанетта, побежденная слабостью, свойственной женской природе, вскочила в испуге.
— О, я убегу! Да, да, убегу! — сказала она. — Когда придут, когда будут говорить, я распилю решетку и буду ждать, что прикажет мне бог и мои освободители… Я обязана беречь себя для детей. Их не убьют, а если убьют, и я буду свободна — о, тогда я буду мстить.
Между тем Жильбер и Дюшен спокойно беседовали и готовили себе ужин.
А тем временем Диксмер и Женевьева, как обычно, вошли в Консьержери и расположились в регистратуре. Через час после их прихода тюремный регистратор окончил свою обычную работу и оставил их вдвоем.
Как только дверь заперлась за ним, Диксмер бросился к пустой корзинке, поставленной на месте вчерашней; схватил кусок хлеба, разломил и вынул футляр. В нем был ответ королевы. Диксмер прочитал, бледнея, разорвал бумажку на тысячу лоскутков и бросил в пылающую пасть камина.
— Хорошо, все условлено, — сказал он себе и потом, обращаясь к Женевьеве, прибавил: — Подойдите сюда.
— Я?
— Да; мне надо тихонько поговорить с вами.
Женевьева, холодная как мрамор, подошла к нему с выражением покорности.
— Теперь наступило время, выслушайте меня, — сказал Диксмер.
— Слушаю.
— Предпочитаете ли вы смерть, за которую благословляла бы вас вся партия и сожалел весь народ, предпочитаете ли вы такую смерть позорной смерти из мщения?
— Да.
— Я мог бы убить вас на месте, когда застал у любовника; но человек, подобный мне, посвятивший свою жизнь честному и святому делу, должен извлекать пользу из собственных своих несчастий и обращать их в пользу этого дела. Это самое и сделал я или,
Что-то похожее на улыбку, на ужасную улыбку, пробежало по губам Женевьевы.
— Что же касается вашего любовника, вы понимаете, потому что знаете меня, что я ждал только удобного случая.
— Я готова, — сказала Женевьева. — К чему же это предисловие?
— Вы готовы?
— Да, вы убиваете меня, вы правы… я жду.
Диксмер взглянул на Женевьеву и вздрогнул. В эту минуту она была очаровательна, озаренная самым ярким ореолом — ореолом любви.
— Продолжаю, — сказал Диксмер. — Я предупредил королеву, она ждет; однако, по всей вероятности, будет сначала возражать; но вы принудите ее.
— Приказывайте, я исполню все.
— Сию минуту я постучусь в дверь; Жильбер отопрет ее; этим кинжалом, — Диксмер расстегнул фрак и показал, выдернув до половины из ножен кинжал с двумя лезвиями, — этим кинжалом я убью его.
Женевьева невольно вздрогнула; Диксмер сделал рукой знак, чтобы она молчала.
— В то мгновение, как я поражу его, — продолжал он, — вы броситесь во вторую комнату, где содержится королева. Дверей нет, как вы знаете, есть только ширмы, и вы поменяетесь с нею платьем, пока я буду убивать второго солдата. Потом я возьму королеву под руку и выйду вместе с нею.
— Очень хорошо, — холодно ответила Женевьева.
— Понимаете? — продолжал Диксмер. — Каждый вечер видят вас в этой черной мантилье, закрывающей лицо. Наденьте мантилью на ее величество и закутайте так, как обычно сами закутываетесь.
— Сделаю все, как вы говорите.
— Теперь мне остается только простить вас и поблагодарить, — сказал Диксмер.
Женевьева кивнула с холодной улыбкой.
— Я не нуждаюсь, милостивый государь, ни в вашем прощении, ни в вашей благодарности, — сказал она, протягивая руку, — то, что я думаю или, вернее, что сделаю, могло бы загладить даже преступление. Мой же поступок не более как слабость, и притом вспомните хорошенько ваши действия — вы же сами вынудили меня на эту слабость. Я удалялась от него — вы кидали меня в его объятия, так что вы и подстрекатель, и судья, и мститель. Значит, я должна бы простить вам мою смерть — и я вам прощаю! Значит, мне следует благодарить, что вы отнимаете у меня жизнь, потому что жизнь сделалась для меня невыносимой в разлуке с человеком, которого одного только я люблю… Особенно с той минуты, когда вы своим свирепым мщением разорвали все узы, которые привязали меня к нему…
Диксмер стоял как на угольях; он хотел было отвечать, но у него недостало голоса.
— Однако же время уходит, — сказал он с усилием, — а нам дорога каждая секунда. Готовы ли вы?
— Я уже сказала, что жду вас, — отвечала Женевьева со спокойствием мучеников.
Диксмер собрал все свои бумаги, посмотрел, хорошо ли заперты двери, не может ли кто войти в контору, и потом хотел еще раз напомнить инструкцию жене.
— Не трудитесь, — сказала Женевьева, — я прекрасно знаю, что мне делать.