Кавалер Сен-Жюст
Шрифт:
Робеспьер с удовлетворением смотрел на Антуана. Тот продолжал:
— А между тем борются ли всерьез между собой правые и левые? И не преследуют ли они одну цель; уничтожить ныне существующее правительство? Пойми, нет ни правых, ни левых, есть только мы и наши враги, в какие бы одежды они ни рядились. И поскольку ты, я, Леба, твой брат, Буонарроти, Давид и еще небольшая группа патриотов в правительстве представляем народ, во имя которого боремся без страха и упрека и ради которого отдадим свою жизнь, все противостоящие нам, как бы они ни назывались — жирондисты или «бешеные», модерантисты или ультра, снисходительные или крайние, дантонисты или эбертисты, — все они враги народа, и это единственное название, единственная кличка, которой они заслуживают…
— Какая убийственная
Сен-Жюст будто не слышал этих слов. Он говорил все тем же спокойным, размеренным тоном:
— Остается определить их природу; этот диагноз подскажет и меры предосторожности, и степень наказания. Вспомни: во время нашей беседы во фримере мы удивлялись, что заставило Фабра сделать донос. Теперь открытый Амаром черновик мошеннического декрета показывает: Фабр спасал свою шкуру, и, вероятно, спас бы ее, если бы черновик не был обнаружен. И все же вопрос: почему Фабр валил все на иностранцев и на близких ему лиц? Вот над чем следовало задуматься. И я задумался. И хочется верить — понял суть дела.
Сен-Жюст на мгновение остановился и прищурился.
— Есть закономерность: мы не верим тому, что противоречит здравому смыслу, но всегда прислушиваемся к правдоподобному. Именно из этого исходят клеветники, губящие чужую репутацию. Сообщив вначале нечто верное и общеизвестное, они приплетают к нему выдуманное, порочащее, плод собственной фантазии; но получившаяся смесь, поскольку часть ее — истина, вся обретает видимость истины! Нечто подобное сделал и Фабр. Он прекрасно знал, что мы располагаем данными об иностранном шпионаже; вспомним хотя бы портфель английского резидента, найденный прошлым летом, — ведь Фабр был одним из тех, кто изучал его содержимое. Вот он и «выдал» иностранный заговор! Сама постановка вопроса была точной: она вызвала в нас внимательных слушателей. Но кого же «выдал» Фабр? Да либо тех, о ком мы и так все знали, либо второстепенных агентов, не представлявших большого интереса. Он выдал Эро, который уже успел провалиться, он выдал группу Проли, которая и без того была арестована, он выдал Шабо и Базира, которые были скомпрометированы, да к тому же они лишь пешки. Но всем этим он обезопасил себя, Дантона и снял подозрение с главного лица, от которого шли все эти нити, вызывавшие ажиотаж, голод, диверсии, пожары в Дуэ и Валансьене, в парусных мастерских Лориана и на патронных заводах Байонны…
— Но кого же ты считаешь «главным лицом»?
— А ты не догадываешься? Это — лицо, о котором проговорился Шабо и о котором — заметь — ни слова не сказал Фабр, небезызвестное лицо, растворившееся в воздухе, как только его попытались арестовать, одним словом, пресловутый барон де Батц…
— Барон де Батц… Мифическая личность!
— Не столько мифическая, сколько неуловимая. Впрочем, виною здесь некий заслон, занятый обереганием Батца. Барон де Батц… Между прочим, я изучил его досье. Это сущий дьявол. Самозваный дворянин, владелец состояния, нажитого на скупке национальных имуществ и других аферах, он несколько раз эмигрировал, сражался в армии наших врагов, а затем вновь с невероятной дерзостью появлялся во Франции. Он пытался спасти Людовика Капета, организовывал заговоры вокруг Тампля, чтобы освободить бывшую королеву и выкрасть королевских детей. Его загородный дом в Шарроне стал местом сбора заговорщиков. Там часто обедал Дантон. Там плелась нить дела Индийской компании…
— А кто же управляет всем этим?
— Сие неизвестно. Держит Батца рука Питта или Кобурга, движут им из Лондона, Вены или Берлина — этого я пока не знаю. Важен сам факт, еще не привлекавший внимания Комитета общей безопасности.
— Недаром я всегда считал, что члены этого Комитета способны лишь на интриги… Но ты что-то сказал о «заслоне»…
— А, «заслон»… Это прежде всего дельцы и банкиры, под видом патриотов наводнившие Францию. Мы гостеприимно открыли двери всем преследуемым у себя на родине; мы сделали их французскими гражданами, дали им ответственные посты. К сожалению, лишь немногие оказались подобно Буонарроти достойными этого — большинство стали тайными врагами республики. Таковы, например, английский банкир Бойд, братья Фрей,
Сен-Жюст умолк. Молчал в задумчивости и Робеспьер. Потом он поднялся и пожал руку Антуану.
— Блестяще, — тихо сказал Неподкупный. — Я внимательно слушал тебя, хотя мог бы сам рассказать тебе почти то же самое: прочитай мои последние речи, и ты убедишься, что все, о чем ты говорил, непрестанно волнует и меня. Но я рад, что независимо от меня ты пришел к тем же мыслям. Ты рассеял мои последние сомнения. Суть дела ясна: остается действовать.
В ночь на 24 нивоза поэт и драматург, элегантный Фабр д’Эглантин был арестован. Днем в Конвенте Жорж Дантон попробовал вступиться за своего друга: он предложил депутатам вызвать арестованного и допросить его в своей среде.
От имени Конвента Дантону ответил суровый Бийо-Варенн. Ответ был краток и ужасен:
— Горе тому, кто сидел рядом с Фабром и одурачен им!
Дантон не настаивал. Кампания была проиграна.
И все же… Все же они не были сброшены со счетов — одни и другие — ни сегодня, ни завтра, ни в нивозе, ни в плювиозе. Обстоятельства потребовали немедленной отправки Сен-Жюста на фронт. 3 плювиоза Комитет послал его и Леба в Северную армию сроком на 20 дней.
Но еще до этого в личной жизни Сен-Жюста произошли события, не прошедшие для него бесследно.
20
Его отношения с Анриеттой приобретали устойчивый, хотя и лишенный сентиментальности характер. Об их неначатом романе знали уже все. Элиза при случае поддразнивала влюбленных, а Робеспьер в деловом разговоре бросил раза два с характерным для него умением намеки, вогнавшие Антуана в краску.
Он понял: больше тянуть нельзя.
И вот в один из холодных, но ярких зимних дней на квартире Леба произошло объяснение.
Его пригласили на чашку кофе. Когда Анриетта начала прибирать посуду, Филипп поднялся.
— Ты уж извини, — с лукавой улыбкой сказал он Сен-Жюсту, — но Элиза просит проводить ее к матери. Дело недолгое. Подожди меня здесь, и, думаю, не позднее чем через полчаса я вернусь.
Сен-Жюст кивнул и невольно посмотрел на свою избранницу. Она спокойно вытирала чашки; лицо ее, обычно смуглое, в этот миг казалось матово-белым, взгляд оставался опущенным.
Едва захлопнулась дверь за супругами, он подошел к Анриетте. Она не спеша и не поднимая глаз продолжала свою работу.
— Анриетта, — начал он, — я давно хочу сказать тебе…
Она спокойно смотрела на него. По мере того как он говорил, лицо ее оживлялось, и всё же она казалась ему античной богиней, далекой от земных чувств. Он не помнил, что говорил ей. Речь его была выспренней и бессвязной. Она бросила полотенце и ждала.
— Глупый, — сказала она наконец, — ну поцелуй же меня.
Они поцеловались. Странно, но этот сладкий момент, давно и страстно ожидаемый, не вызвал у него никаких чувств. Те токи, которые он ощущал при первых встречах, теперь не появлялись. Казалось, все это происходило не с ним, он словно видел все со стороны. «Интересно, разыщут ли они сегодня досье Батца?» — подумал он вдруг в самый неподходящий момент.