Кавалер Сен-Жюст
Шрифт:
А тупик становился все более очевидным.
Как ни был занят Антуан своими ратными делами, он после отъезда из Парижа с напряженным вниманием следил за всем, что делалось там, в центре революции, в Конвенте, в комитетах. Он еще находился в Маршьен-о-Пон, когда Гато, примчавшись из Парижа, привез очередные новости. От него-то Сен-Жюст и узнал, как закончился прериальский праздник. И как был принят пресловутый закон…
Видя крах всех надежд на умиротворение и внутреннее единство, Робеспьер и Кутон в течение трех суток судорожно бились за утверждение своего проекта. Поскольку децимвиры больше не доверяли Комитету общей безопасности, проект был вынесен в Конвент без санкции этого Комитета. Дважды Робеспьер выступал с сильными речами, прежде чем Конвент поддался. Наконец 22 прериаля законопроект стал законом, но тут начались жестокие разногласия
Сен-Жюст сжал руки до хруста в суставах.
Что же получалось? Значит, не только клика в Конвенте, не только Комитет безопасности, но и многие члены главного правительственного Комитета становились в явную оппозицию к робеспьеристам?.. Но ведь отсюда следует, что, даже добившись принятия страшного закона, Робеспьер не сможет пожать плоды, поскольку привести в движение закон может лишь Комитет в целом!
И Максимильен, очевидно поняв это, не нашел ничего лучшего, чем выйти из игры… Но к чему же в конечном итоге приведет подобное?..
— Что с тобой? — удивился Гато.
— Они погубили все дело, и я невольно потворствовал этому, — тихо сказал Сен-Жюст. — Была забыта азбучная истина: если слишком туго натянешь лук, тетива может лопнуть…
Теперь было ясно, чем кончится дело с «заговором Батца».
Подробности рассказал Кутон 12 мессидора, в день возвращения Сен-Жюста в столицу.
26 прериаля Эли Лакост прочитал в Конвенте доклад «О заговоре иностранцев, называемом заговором де Батца». Он назвал 54 имени арестованных «участников заговора». К их числу относились «покушавшиеся» со своим окружением, ряд бывших аристократов, несколько полицейских, слывших «недоброжелателями» Робеспьера, и много случайных людей, никому не известных и незнакомых друг с другом. Пораженный Конвент утвердил доклад Лакоста, и пятьдесят четыре арестованных стали пятьюдесятью четырьмя подсудимыми. Фукье «провел» дело в один день, 29 прериаля, поскольку закон позволял обойтись «без формальности». Допрошены, и то по специальному требованию Комитета общественного спасения, были лишь двое: Дево, бывший секретарь псевдо-Батца, и Руссель, знавший псевдо-Батца и Батца с улицы Вивьенн. Допрос Дево был коротким; он закончился так: «Укажите, где скрывается Батц, и вы будете помилованы». — «Я невиновен и не знаю, где находится Батц». Большего Фукье и не добивался. Что же касается второго допроса, то здесь произошла непонятная «ошибка»: вместо Пьера-Бальтазара Русселя, знавшего обоих Батцев, допросили его брата Пьера-Жозефа, не знавшего ни одного из них. Судебная процедура была предельно краткой. После переклички обвиняемых судья повторил пятьдесят четыре раза вопрос: «Признаете ли вы себя виновным?» — и получил пятьдесят четыре ответа: «Нет, не признаю». Если кто-то пытался добавить к этому какое-либо объяснение, его лишали слова. Затем прокурор потребовал смертной казни для всех подсудимых, и присяжные утвердили приговор, в тот же день приведенный в исполнение.
Жуткую картину представляло шествие на казнь. Комитет общей безопасности провозгласил всех смертников «отцеубийцами». Их нарядили в красные балахоны и разместили на девяти телегах. Место казни нарочно перенесли с площади Революции на площадь Трона: ужасной процессии пришлось следовать через все Сент-Антуанское предместье, населенное рабочим людом. Три часа дребезжали по мостовой телеги, переполненные одетыми в красное, среди которых были женщины, молодые девушки, почти дети… Фукье хохотал, указывая на смертников. «Вот процессия, напоминающая шествие кардиналов», — говорил он, явно намекая на «папу» — Робеспьера. А жестокий Вулан взывал к своим коллегам: «Идемте скорее, насладимся кровавой мессой». И, следуя за агентами, сопровождавшими телеги, он кричал: «Смерть убийцам Робеспьера!»
Сен-Жюст ощутил неприятный озноб. «Пеняй на себя, несчастный, — думал он. — Ты обо всем догадывался, но ничего не сделал для предотвращения злодейства. А теперь в нем винят и будут винить всегда твоего друга Максимильена Робеспьера». В этом мнении Антуан укрепился. когда Кутон рассказал ему еще одну историю.
Не успела гильотина снести головы «отцеубийцам», как неутомимый Вадье 27 прериаля заявил с трибуны Конвента о новом
— Именно с этих пор Максимильен окончательно порвал все с Комитетом и не появлялся больше ни там, ни в Бюро, — в раздумье закончил Кутон и погрузился в молчание.
— Пойду к нему, — сказал Сен-Жюст. Но прежде чем покинуть Дворец, он все же заглянул в Комитет общественного спасения.
Его встретили бурно. Со всех сторон слышались поздравления.
— Дорогой коллега, — лебезил Барер, — мы ждем тебя с величайшим нетерпением. Мы знаем все только в общих чертах. Депеша от Журдана и австрийские знамена еще не прибыли.
— Прибудут, — ответил Сен-Жюст.
— Не сомневаемся в этом… Но я готовлю доклад, чтобы удовлетворить законную любознательность депутатов. Ты ведь вел войска при Флерюсе… Расскажи-ка об этом.
— Что рассказать?
— Ну, что-нибудь интересное… воодушевляющее, что ли. Подробности, яркие примеры…
Все выжидающе смотрели на него. Он пожал плечами.
— Вы найдете это в письме Журдана. Там есть все, что следует рассказать.
«Или это хитрый сговор, или я еще что-то значу в вашей среде», — подумал Сен-Жюст уже за дверью зала с колоннами.
Проходя по улицам, он уловил что-то новое и не сразу понял, что именно. Кругом царило оживление. Несли столы, стулья, корзины и пакеты. Вокруг кричала детвора. Вот близ углового дома на улице Сент-Оноре столы уже расставлены, люди, сидящие за ними, оживленно беседуют. А из корзин извлекают супницы, тарелки, ложки, пузатые бутылки и караваи хлеба. Пока Антуан дошел до жилища Неподкупного, он трижды созерцал подобную картину. За одним из столов даже пели революционные песни… Время было обеденное, это верно. Но почему на улице? И почему все вместе?..
Действительно, за одним столом сидят и хорошо одетые, упитанные люди, и подлинные санкюлоты в рванье и красных колпаках; и все оживлены и, кажется, о еде и питье думают меньше, чем о разговорах, сопровождающих трапезу… Ничего не поняв и решив расспросить Робеспьера, Сен-Жюст нырнул в проем ворот дома № 366.
У входных дверей его встретила Элиза.
— Откуда ты здесь? — удивился Сен-Жюст. И тут же, увидев ее стройную фигуру и сияющие глаза, хлопнул себя по лбу: — Прости, ради бога. От души поздравляю… Когда же?
— Тридцатого прериаля, — улыбнулась Элиза. — Маленькому Филиппу уже почти две недели…
— Филиппу? В честь отца?..
— А ты как думал?
Счастливый отец бежал навстречу другу, широко открыв объятия.
— Поздравляю, поздравляю, — повторял Сен-Жюст. — Но ты-то, папаша, почему не в своей школе Марса?
— Могу же я забежать домой, чтобы поцеловать маму и сына? Но сейчас убегаю, о деле поговорим вечером.
Элиза как-то по-особенному смотрела на Сен-Жюста и вдруг бросилась к нему на шею, горячо обняла и поцеловала.