Кавалеристы
Шрифт:
– Лошади часто гибли? Что делали, когда без лошади оставались?
– Ели (смеется). Если меня ранили, лошадь убита, с меня: «А где лошадь?»
– Убита.
– А где мясо?
Когда лошадь убита – это просто пир был. Дохлых ели, зимой если. Мясо-то не так прокисает. Был у нас первый командир эскадрона, который божился, крестился, что он конину никогда есть не будет. А Иванов Лешка, повар, заходит.
– Иван Иваныч, скажите, пожалуйста, а чем вы нас кормите?
– Как чем… Кониной.
Командир эскадрона
– Я тебе покажу конину!
– А я не знал, что вы не едите. (Смеется.)
– Какой породы были лошади?
– Какой… Всякой. Вот я Буденному-то показывал монгольских, маленьких. Надо мной же в запасном полку… У меня дезертир был один, мнимый дезертир. Я пока за ним ездил, набили холку моему коню, и начальник штаба майор Дарпович решил меня проучить. Другие же лошади были нормальные, а он, чтобы я был на монголке. Все, значит, на больших, на крупных лошадях, а я на монголке в хвосте ты-ты-ты. А физрук был, Шульга, озорник. Он все пытался перепрыгнуть на своем коне через меня. Раза два по хвосту проскальзывало. Я получил от сына замкомандира полка письмо. Полковник, доцент химической службы, где-то в Подмосковье служил… Пишет мне, что я помню, как какой-то лейтенант на маленькой лошаденке, а физрук пытался через него перепрыгнуть. Я ему написал: «Это я был».
А он и дезертиром-то не был бы. Получил телеграмму – жена умерла, и он тут же ночью уехал. Приезжаю, смотрю в окно, летом дело было. Смотрю – гроб, он над гробом. Я зашел, он повернулся, видит, что это я.
– Ну, что, товарищ лейтенант, судить будут?
Я говорю:
– Подожди ты. Давай похороним, потом…
Пришлось могилу рыть. Детей нет, родственников нет. Приехал, рапорт стал писать, говорю: то-то случилось.
– Ладно, все равно через две недели на фронт. Пусть едет.
– Чего ты так задержался?
– Хоронили жену-то. Куда ее девать? Некому…
Я говорю:
– Зашел бы, нашел бы меня.
– Какое отношение было к политрукам?
– К политрукам у нас нормальное отношение было. Все зависит от него. Они же у нас только в первой половине войны были, потом уж их не стало. Вот под Москвой у нас был толстяк политрук. Татарин из пехоты. Он предпочитал ходить пешком, чем на коне, потому что был из пехоты взят-то. Идет и песенки поет, на русском языке… У нас только неприятность была, вызывал меня замполит. Я одному сержанту грозил, что я его застрелю. Достал пистолет, в чем моя вина-то была. И тут же вышли на отдых. Сержант доложил командиру. Он меня вызвал:
– Слушай! Если уж достал, так стреляй! Жалобы не было бы.
– А что, жаловался?
– Жаловался! – говорит. Я ему говорю, что без причины не может быть. – А что они сделали?
Я говорю:
– Он и с ним два солдата… Мы ушли метров 500 вперед, а они в окопе лежат.
– Ты доставал пистолет?
– Доставал.
– Ладно, иди. Ничего не было.
Он говорит:
– Это хорошо – я понимаю тебя. Ты уже давно воюешь. А так что? Оружием угрожал. Сержанту.
А так… Мы все равно с ним нормально… нормальные взаимоотношения были.
– Как относились к особистам? К штрафным частям?
– СМЕРШ у нас был. Разные были, разные… Вот меня, например, сопровождал… Каждый эшелон сопровождает представитель СМЕРШа. Он только следит, нет ли шпионов, не подсели ли. А там что было… Просят какие-нибудь дамочки: «Посадите, подвезите». Некоторые не выдерживали, подсаживали. Они это засекали: «Почему?» А так все зависит от человека. Ну, не было у нас инцидентов между собой, между командирами взводов, между командирами эскадронов. Все было нормально.
Только я нормально не отпросился на увольнение из армии. Сколько я ни просился. Пять лет просился. Потом уж отслужил 10 лет, думаю: «Куда деваться? Потеряны 10 лет». То ли я плохой был? Я же ни одного воинского звания вовремя не получил. У меня были все дела да случаи. Или кулаческое происхождение мое, или невоспитанный я был. Я-то считал, что из-за кулака.
– Как относились к мародерству на фронте? Наказывали?
– Мародерство… Там иногда за мародерство-то не всегда считали. Человек три дня голодный, поймал курицу. Другие махнут, и все. А так, чтобы что-то отбирали, ничего не было. Потом, солдат во время боя – ему ничего не нужно. Возьму я, допустим, костюм какой-нибудь хозяйский, а что дальше со мной случится? Что дальше со мной случится? И поэтому… Ведь мародерничали – это в тылу, которые не воевали на передовой, и из этих, среди которых бывшие зэки, а сегодня законные солдаты Советской армии.
Вот эти.
Ну что, лошадей отбирали у венгров. Мы раза три отбирали. Раз попались – отобрали не у тех. Чехи оказались-то, и из той деревни, где прокурор нашей дивизии расположился. Они тут же, деревня-то рядом, пришли и сказали, что лошадей у них отобрали. Ему кто-то сказал: «Это у них ищите». Пришли – мы кушаем.
– Где лошади?!
– Какие лошади?
Командир эскадрона – старший лейтенант, а этот капитан, прокурор-то.
– Какие лошади? Ты что, ошалел?! Не мешай мне кушать!
Сел и уехал. Тут же является следователь. Этот у нас уже был раз.
– У вас, что ли?
– Да, у нас.
– А где они сейчас?
– Да мы их подстригли. Сейчас их не узнает никто.
– Какие? У них нету лошадей. Они своих отдают.
Раненых лошадей… Чего она, таскаем ее за собой.
– Пожалуйста! Сколько у вас взяли? Четыре? А мы шесть дадим.
Отмотались. Прокурор говорит следователю:
– У них были?
– Нет, нет. У них не было.
Хороший был мужик.
– Как вас встречали в Европе? Как относились к вам в Чехословакии, в Венгрии?
– Встречали хорошо. Чехи особенно хорошо встречали, потому что мы с ними союзниками были. А эти вот, мадьяры… Это… Им в 56-м году законно попало. Они же там вели себя так. Потом ведь, во время боя не до встречи. Если передышка есть, то пять-шесть человек выйдет.
Здесь не было забот. Заботы были, как бы не убили и как бы мне не умереть после ранения. Вот гады.
– Расскажите про свои ранения? Как лечили?