Кавалеры меняют дам
Шрифт:
Значит, тогда я был храбрее.
Покончив с делом, я, как и положено, водрузил на стол бутылку немецкой водки «Александр Первый». Наверное, это была паршивая водка, никакая не немецкая, а, скажем, александровская, ее бы и назвать «101-й километр», но в нас еще жило совковое уважение к заграничным лейблам, к тому же мне тезка, — я и купил.
Кроме Нагибина и меня, в застолье участвовали главные редакторы изданий, тоже старички: писатель Георгий Садовников, автор детских книг «Продавец приключений», «Колобок по имени Фаянсов», но более всего известный своим телесериалом «Большая перемена»; а также кинодраматург
А молодых мы не звали — пьют лихо, не напасешься, а разговоров наших не понимают, совсем другое поколение.
Застолье перемежалось шутками, хохотом. Зная друг друга десятки лет, вращаясь и варясь в одном литературном котле, мы вспоминали эпизоды нашей общей молодости, поминали друзей, тех, кто был недалече, и тех, кто отбыл в дальние края, а теперь иногда навещал родные пенаты, и тех многих — очень многих, — кто отбыл туда, откуда уже нет возврата.
Для начала мы опять сыграли в «Угадайку»: демонстрируя потрясающую светскую осведомленность, состязаясь в догадливости, мы называли подлинные имена и фамилии тех персонажей «Тьмы» и «Тещи», которые в повестях были обозначены именами условными. Это и впрямь было похоже на нынешние телевизионные игры, всякие «Поля чудес», «Горячие десятки». Кто угадывал, тому наливали рюмку, а кто проигрывал — тому тоже.
Автор, улыбаясь от уха до уха, великодушно раскрывал секреты.
Понятно, что отсюда было рукой подать до творческих планов.
Мы были поражены той феерией новых замыслов, которые, вполне очевидно, обуревали писателя, рвались наружу, требовали скорейшего воплощения в тексты и выхода к читающей публике.
Впрочем, это было понятным.
На протяжении всего своего творческого века Юрий Нагибин был закрытым, глубоко законспирированным автором. Он никого не допускал в свою жизнь, решительно избегал исповедей даже в ту пору, когда исповедальная проза молодых, проза «Юности», делала погоду в литературе. Прием повествования от первого лица, нечастый у него, иногда был лишь способом камуфляжа, обманным ходом, вроде лисьих петель.
Пора исповеди началась со страстной автобиографической книги «Встань и иди». Но и эта книга была лишь разведкой боем.
Теперь же было ясно, что всё, что он еще напишет, будет исповедью и, более того, откровением.
Он рассказывал, рассказывал...
Наверное, нам надо было хоть как-то, хотя бы конспективно, хотя бы исподтишка, застолбить эти сюжеты. Но такая предусмотрительность не сочеталась с «Александром Первым», а нам уже притащили и второго.
Позднее мы с Георгием Садовниковым все же воскресили в памяти некоторые истории.
Жора вспомнил, что речь шла об ослепительной кинозвезде, вернувшейся из лагерной отсидки (какая же из них имелась в виду — Татьяна Окуневская? Зоя Федорова?..).
Я же вспомнил рассказ Нагибина об одной из его подружек, комсомолке-партизанке, которая и после развенчания культа личности осталась в твердом убеждении, что «Сталин придет!» И когда ее выперли за это с работы в ЦК ВЛКСМ, она облюбовала себе скамейку рядом с этим комсомольским штабом, в сквере у Ильинских ворот, у часовенки, — и там ждала второго пришествия.
Было очевидно, что замыслы, о которых писатель поведал нам февральским вьюжным вечером, составили бы еще одно собрание его сочинений, независимое от предыдущих.
И мы не в шутку, а всерьез предложили Нагибину осуществить издание этой новой серии книг, которые вслед за «Тьмой в конце туннеля» и «Моей золотой тещей» могли бы продолжить автобиографический исповедальный цикл.
Приняв это предложение, он сообщил, что на днях уезжает в подмосковный санаторий, где надеется дописать одну из этих вещей.
— Мой первый роман. У него очень длинное название: «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя»... Нет-нет, — усмехнулся он, — не уговаривайте: название останется именно таким.
Затем, собственноручно разлив по рюмкам остаток водки, попросил разрешения произнести тост.
Мы разрешили.
— Много лет назад, — сказал Юрий Нагибин, — я получил телеграмму из города Ухты, из Коми АССР...
Я понурился. Ну, вот и пришел час расплаты за эксцентричную мальчишескую выходку. Хотя в ту пору я уже не был мальчишкой, а был достаточно взрослым человеком. А теперь мне, старику, придется краснеть за того взрослого человека...
— Это был очень трудный момент в моей жизни, и та телеграмма из Ухты облегчила сердце. Я никогда не говорил об этом, а сегодня решил сказать...
Он потянулся рюмкой ко мне.
— Спасибо.
Сигнал
Тогда же мы прикинули, каким должно быть оформление будущей книги.
Я высказал пожелание, чтобы она вышла с портретом автора на обложке. Попросил Нагибина дать хорошую фотографию.
Через несколько дней из Пахры привезли пакет.
Фотография, по-видимому, была недавней: голова в роскошных сединах, с еще пробивающими сквозь нее темными прядями; породистое, изрезанное крупными морщинами лицо; молодые, но всезнающие и печальные глаза.
Об этом лице очень верно кем-то сказано, что во все поры жизни — от юных лет до глубокой старости, — оно не теряло красоты.
Вместе с портретом, уже по своей инициативе, он прислал репродукцию старинной гравюры: на ней была изображена пышнотелая русоволосая красавица, почти нагая, с крохотными ступнями ног и субтильными нежными ручками, она смотрелась в зеркало, которое держал перед нею влюбленный мальчик...
Мне показалось, что эту красавицу я видел в Эрмитаже или Лувре, излюбленный типаж Франсуа Буше, все эти поросячьи прелести, все эти пальчики, мочки, сосочки... Но я не знал картины, с которой сделана гравюра. Может быть, Фрагонар?
Позвонил Нагибину — спросить. Но он ответил, что сам уже многие годы безуспешно пытается это выяснить.
Затем, позабыв о Буше и Фрагонаре, он с юношеской увлеченностью заговорил о самой красавице:
— Понимаешь, сходство просто поразительное! Один к одному...