Кавалькада
Шрифт:
— От большевиков.
— Вот именно.
— Они ошибаются.
— Возможно. Но вам их в этом не убедить.
— Но…
— Послушайте, Бомон. Из вашего рассказа ясно, что тут вы совершенно правы. Уверен. Но факт остается фактом, а политика — политикой. И сегодня кое-кто из политиков желает, чтобы он делал то, что делает. И я могу что-то изменить не больше, чем вы.
— Не нравится мне все это.
— Ничего не поделаешь. Мы с вами тут бессильны. Но вернемся к вашему расследованию. Как я понимаю, вы трудились впустую. И так и не выяснили, кто же все-таки пытался убить Гитлера? Так?
— Да.
— Ну и ладно. Новая версия заключается в том, что никакого покушения вообще не было. И мы получили указание уничтожить все отчеты по этому делу.
— От кого?
— Все от тех же людей.
— Почему?
— Это уже не наше дело. Но я могу высказать свою догадку.
— Будьте добры.
— Попытка покушения подразумевает, что в Германии есть люди, которым Гитлер не очень-то по душе.
— Есть такие.
— Но кое-кому из лондонских политиков такое предположение вряд ли бы понравилось.
— Мы — частная фирма. И работаем не на британское правительство.
— Мы
— Нет.
— Простите?
— Мисс Тернер нужен отдых. Я и сам бы не возражал против отпуска.
— Боюсь, об этом не может быть и речи. Я хочу, чтобы вы оба как можно скорее вернулись в Лондон.
— Мисс Тернер пришлось нелегко. Ее пытались убить. Мне нужно время, чтобы убедить ее.
— Убедить? В чем это?
— В том, чтобы она никому не рассказывала о случившемся. Газетчикам, к примеру.
Какое-то время Купер молчал. Наконец сказал:
— И сколько, по-вашему, нужно времени, чтобы ее убедить?
— Месяц-полтора.
— Месяц-полтора?
— Я подумал, нам стоит отправиться в небольшое путешествие.
— И куда именно, можно узнать?
— В Афины. Я слышал, в это время года в Афинах чудесно. Мы можем доехать отсюда поездом до Будапешта, а оттуда дальше на юг.
— И на какие деньги вы собираетесь путешествовать?
— У нас осталось немного долларов. Сотни три.
Снова пауза.
— Вот что, — наконец заявил он, — не зарывайтесь, Бомон. Как бы вам это не вышло боком.
Я снова промолчал. Я мог бы сказать ему, что собираюсь попросить мисс Тернер подробно описать все, что с ней случилось. И предложить сержанту Биберкопфу добавить к ее рассказу кое-что от себя. А затем припрятать все это в надежном месте на тот случай, если со мной или мисс Тернер не ровен час что-то приключится. Чтобы потом все это вскрыли.
Но Купер хорошо меня знал. Знал, что я не стану затевать ничего такого, не обеспечив себе прикрытия. Наконец он сказал:
— Как там ваш сержант Биберкопф?
— А что?
— Он слышал рассказ мисс Тернер?
— Конечно. Но он ничего не может поделать, пока мисс Тернер лично не подтвердит свои слова.
Очередная пауза. Я слушал, как на линии что-то пощелкивает и потрескивает.
— Месяц, — наконец сказал он, — ни днем больше.
— Прекрасно.
— И когда будете в Афинах, свяжитесь со мной. Там может образоваться небольшое дельце. Для агентства.
— В Афинах?
— В Афинах, в Каире. В тех краях.
— Мы же собираемся в отпуск.
— Ну да, конечно, и я вовсе не хочу его вам портить. Но если все же кое-что «образуется» и вы окажетесь поблизости, надеюсь, вы не откажетесь быстро все утрясти.
— Только совсем быстро, — повторил я.
— Вот это по-нашему. Передавайте привет мисс Тернер.
И Купер повесил трубку.
А я так и не понял, кто же кого обвел вокруг пальца.
Гостиница «Адлон»
Берлин
Среда
30 мая
Дорогая Евангелина!
Писать тебе это письмо мне совсем не легко. За последнее время столько всего случилось — столько неприятностей, что я ума не приложу, с чего же начать. У меня есть и хорошие новости, правда, сейчас это не так важно.
Сначала плохие новости, Эрик умер.
Ева, останься он жив, думаю, я его так и не поняла бы. Он был еврей, и об этом я узнала только в конце нашего пребывания в Мюнхене. Как мог еврей связаться с людьми, которые люто ненавидят евреев? Или, быть может, в душе он был склонен к саморазрушению? Или думал, что если он умеет красиво говорить, обладает изысканной наружностью и магическими талантами, то сможет укротить ненависть в нацистах?
Не знаю. И никогда не узнаю. Его поступки и слова — все было ложью, возможно злонамеренной, однако в конце концов он проявил безрассудную смелость. Мы с господином Бомоном обязаны ему жизнью.
Но Эрик был не единственной жертвой. Убили и Грету Мангейм, берлинскую проститутку. Господин Бомон пытался ее уберечь, предупредив сержанта Биберкопфа, но было уже поздно. Члены этой партии, в Берлине и в Мюнхене, не знают жалости. Ее тело нашли в канале Ландвер. Они все свиньи, Ева. Даже хуже свиней. Как же я ненавижу их, всех без исключения.
Знаешь, а Грета Мангейм мне нравилась. Она была красивая, умная и смелая. Она знала себе цену, а этим, должна заметить, могут похвастать немногие из нас.
Эпитафия плохая, признаю. Жаль, мне не удалось познакомиться с ней поближе. Но сейчас это уже невозможно.
Если бы только можно было вернуться назад и исправить роковые ошибки, которые мы совершили. Если бы у нас был второй шанс!
Столько ошибок было допущено за эти последние недели, столько было потерь, столько ужаса…
Однако должна тебе сказать, что мы все же выяснили, кто пытался прикончить это чудовище.
Ева, только никому об этом не рассказывай. Никогда.
Ты, наверное, помнишь, в одном из предыдущих писем я упоминала, что кое-что узнала, когда мы были в Ванфриде — доме Вагнеров в Байрейте. Тогда я думала, все это ерунда. Вот что я имею в виду.
Когда я разговаривала с малышкой Фриделиндой, дочуркой Вагнеров, она сказала мне, что родители хотят нанять ей новую учительницу английского, потому что женщина, которая занималась с ней в ту пору, госпожа Гроссман, — еврейка.
Я не придала этому значения, пока не рассказала господину Бомону. Мы ехали в такси — возвращались после встречи со сворой нацистов в их партийном штабе в Мюнхене. Все они оказались ярыми антисемитами. Мы рассуждали, о том, до чего же отвратителен антисемитизм, и я рассказала, что мне говорила та девчушка.
Господин Бомон нахмурился и сказал:
— Думаю, госпожу Гроссман надо предостеречь.
Когда он это заметил, я вдруг поняла, что он прав. Вполне вероятно, что Фриделинда разболтала госпоже Гроссман о приезде Гитлера
— Какая же я дурочка, — призналась я господину Бомону. — Надо было вам все рассказать, пока мы еще были в Байрейте.
Он был настолько добр, что улыбнулся.
— На вашем месте я бы не стал беспокоиться, — сказал он. — Когда там был Гитлер, детей, скорее всего, за стол не приглашали. И Фриделинде неоткуда было узнать об этой встрече.
Мне показалось, что господин Бомон сочувствует Фриделинде. Как ты знаешь, маленькие девочки пускаются на всяческие уловки, когда хотят что-нибудь пронюхать, особенно если это их совсем не касается.
Но если я сокрушалась, что не сказала про госпожу Гроссман чуть раньше, эту ошибку было легко исправить, во всяком случае мне так казалось. Мы могли заехать в Байрейт на обратном пути в Берлин и поговорить с ней.
И мы действительно заезжали в Байрейт на обратном пути, только путь этот оказался совсем не такой, как мы предполагали. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что путь этот был длинный и трудный. Когда мы туда приехали, я была слишком больна и ничем не могла помочь господину Бомону. Два дня провалялась в постели.
К счастью, Байрейт — маленький городишко, и люди, у которых мы останавливались, слышали о госпоже Гроссман — они-то и сообщили господину Бомону ее адрес. Пока я лежала, укутавшись в одеяла, то дрожа от озноба, то обливаясь потом, он пустился ее разыскивать.
Вернулся он под вечер. Ему пришлось идти туда и обратно пешком, а это километров двадцать.
Господин Бомон постучался ко мне, и я крикнула, чтобы он входил.
Он закрыл за собой дверь, взял стоявший у стены стул, поставил его поближе к кровати и сел.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
— Намного лучше, спасибо. — Так оно и было. Я даже умудрилась немного привести себя в порядок и уже не так сильно походила на жалкую бродяжку. — Вы с ней говорили?
— Да, — сказал он. — Фриделинда ей все передала.
— Фриделинда рассказала ей о Тиргартене?
— Она слышала, как это обсуждали родители.
— И госпожа Гроссман вам призналась?
— Да.
— Почему?
— Я рассказал ей все, что случилось. С нами, с фон Динезеном. С нацистами в Пассау. Она славная женщина. Она и представить себе не могла, когда разговаривала со своим братом, что он решится стрелять в Гитлера.
— Так это был ее брат?
— Да. Его зовут Петер Фридман. Он жил в Берлине. Последний год преподавал в университете.
— И как это было?
— Ночь на воскресенье Гитлер провел в Ванфриде. В понедельник утром госпожа Гроссман занималась с Фриделиндой английским. Тогда-то девочка ей все и рассказала: Гитлер встречается с фон Зеектом в пять в Тиргартене — поговорить о путче. По понедельникам госпожа Гроссман обычно звонила брату. Она позвонила ему вечером и рассказала обо всем, что узнала от Фриделинды.
— И на следующий день Фридман попытался убить Гитлера?
— Вместе со своим другом.
— Но зачем? Я хочу сказать, будь у меня сейчас винтовка, я и сама попыталась бы его укокошить. После всего, что случилось, у меня, думаю, есть достаточно основательный повод. Но почему Фридман так его ненавидел?
— После войны он три года жил в Мюнхене. Видел Гитлера, бывал на его выступлениях. Он считал его слишком опасным и думал, что его нельзя оставлять в живых.
— Но почему? Почему он так считал?
— Вы же сами видели Гитлера. И слышали. Я не еврей и не знаю, что может чувствовать еврей. Когда тебя так ненавидят. Думаю, это тяжело.
— В Германии живут сотни тысяч евреев, но они же не бегают с винтовками, пытаясь кого-то пристрелить.
— Нет. А этот попытался.
Несколько секунд я молча смотрела на него.
— И что теперь?
— Мы мало что можем. Фридман уехал из Германии. Вместе с другом.
— Куда?
— Госпожа Гроссман не знает. Думает, в Бразилию. Он ей позвонил в среду и рассказал, что сделал. Сказал, что на следующий день уезжает. Это было недели три назад.
— Но есть же документы. Паспорта. Визы. Сержант Биберкопф сможет его найти?
— Возможно. Только не думаю, что ему это нужно.
— Но почему?
— Фридман не какой-нибудь рецидивист. И не будет снова убивать. Да он никого и не убил.
— Вы расскажете об этом сержанту Биберкопфу?
— Я же с самого начала обещал, что расскажу.
— Но он полицейский. И может отнестись к Петеру Фридману совсем по-другому.
— Не думаю, что Биберкопфу захочется арестовать еврея за то, что тот покушался на главаря нацистской партии.
— Господи, конечно, нет. Нацисты раздуют из этого такое, верно?
— Думаю, — прибавил он, — Биберкопф с радостью спишет это дело в архив как нераскрытое.
Так оно и вышло, Ева.
Господин Бомон ничего не рассказал господину Куперу в Лондоне о Петере Фридмане. В Лондоне есть люди, причем влиятельные, которые явно симпатизируют нацистам. (Сначала я в это не верила.) Господин Бомон думал, что, если назвать имя господина Фридмана, кто-нибудь из них может об этом узнать и сообщить нацистам.
Итак, все кончено.
Я была ужасно многословна, и не только в этом письме, но и в предыдущем, в котором описывала свою встречу с этим лягушонком. С предыдущим письмом я уже ничего не могу поделать, разве что умолять тебя никому о нем не рассказывать.
Да и про это письмо — никому ни слова. От твоего молчания, возможно, будет зависеть моя жизнь.
Я не стану отправлять это письмо, пока мы не приедем в Будапешт, Мы отправляемся туда завтра.
И, наконец, хорошие новости. Мы с господином Бомоном едем, в Афины, Агентство предоставило нам четырехнедельный отпуск. Господин Бомон уже купил билеты.
Вторая часть хороших новостей касается господина Бомона.
Хотя на самом деле она касается меня.
Мы целую неделю провели как беглецы. Иногда нам приходилось ночевать чуть ли не прижавшись друг к другу. Господин Бомон всегда вел себя, как истинный джентльмен. И вина за все, что с нами случилось, целиком лежит на мне.
Да. Я отказалась от тряпичных кукол. Вернее сказать — я их выбросила.
Я люблю тебя, Ева. И напишу тебе снова сразу, как только мы сядем в поезд.