Кавказ

Гордин Яков Аркадьевич

Моздок 15 декабря 1818 года

Достойный и всеми почитаемый начальник!

Мне кажется, все внимание ваше обращено было на Ахен, и вы страну Кавказа не удостоиваете минутою воспоминания. Теперь отдохнули вы, ибо судить по видимому возможно, что судьба позволила царям наслаждаться миром; даже самые немецкие редакторы, все обыкновенно предузнающие, не грозят нам бурею несогласия и вражды.

Спокойно стакан пива наливается мирным гражданином, к роскошному дыму кнастера не примешивается дым пороха, и картофель растет не для реквизиций. Один я, отчужденный миролюбивой системы, наполняю Кавказ звуком оружия. С чеченцами употреблял я кротость ангельскую шесть месяцев, пленял их простотой и невинностию лагерной жизни, но никак не мог внушить равнодушия к охранению их жилищ, когда приходил превращать их в бивуак, столь удобно

уравнивающий все состояния. Только успел приучить их к некоторой умеренности, отняв лучшую половину хлебородной земли, которую они уже не будут иметь труда возделывать. Они даже не постигают самого удобопонятного права – права сильного! Они противятся. С ними определил я систему медления, и, как римский император Август, могу сказать: „Я медленно спешу“. Здесь мало истребил я пороху, почтеннейший начальник; но один из верноподданнейших слуг вашего государя вырвал меня из этого бездействия; он мучился совестью, что без всяких заслуг возведен был в достоинство хана, получил чин генерал-майора и 5000 руб. в год жалованья. Собрав войска, он напал на один из наших отрядов, успеха не имел, был отражен, но отряд наш не был довольно силен, чтоб его наказать. Я выступил, и когда нельзя было ожидать, чтоб я в глубокую осень появился в горы, я прошел довольно далеко, прямо к владениям изменника, разбил, рассеял лезгин и землю важно обработал.Вот что значит отложиться.Сделал честно и роптать на меня нельзя; ведь я не шел, на задор,и даже князь П. М. Волконский придраться не может: неужели потерпеть дерзость лезгин? Однако поговорите с ним, почему я слыву не совсем покойным человеком; по справедливости, надлежало бы спросить предместников моих, почему они, со всею их патриаршею кротостью, не умели внушить горцам благочестия и миролюбия? Мне, no крайней мере, упрекнуть нельзя, чтоб я метал бисер пред свиньями; я уже не берусь действовать на них силою Евангелия, да и самой Библии жаль для сих омраченных невежеством. Итак 30 ноября я возвратился на линию и собираюсь теперь в Грузию, может быть пешком, как в апреле переходил горы. Проклятая гора Казбек не уважает проконсула Кавказа. Вот, батюшка Петр Иванович, какую здесь должно жизнь вести; тому, кто хочет служить усердно, не много случится, сидеть на месте; зато в Тифлис возвращусь, как в роскошную столицу; а чтобы таковою показалась она, стоит прожить семь месяцев, не видавши крышки. Но должно ли спросить, чего добиваюсь я такими мучениями? Станешь в пень с ответом. Я думаю, что лучшая причина тому та, что я терпеть не могу беспорядков, а паче не люблю, что и самая каналья, каковы здешние горские народы, смеют противиться власти государя. Здесь нет такого общества разбойников, которое не думало бы быть союзниками России. Я того и смотрю, что отправят депутации в Петербург с мирными трактатами! Никто не поверит, что многие подобные тому депутаты бывали принимаемы.

Напишите, почтеннейший начальник, как вы живете? Занимает ли вас приятнейшее увеселение – театр, и столица, восприявшая блеск от возвращения государя, представляет ли вам развлечение, или камин принимает верные ваши размышления?

Продолжите милостивое расположение ваше покорнейшему слуге

Ермолову.

Несмотря на шутливый тон этого послания, оно по сути своей совершенно серьезно. Он далеко не случайно в первой же фразе упоминает Ахен, город в Вестфалии, где с сентября по ноябрь 1818 года представители главных европейских держав – Австрии, Великобритании, Пруссии, Франции и России – решали дальнейшую судьбу Франции и всей Европы.

Россию в Ахене представлял сам Александр I.

В этом ироническом противопоставлении мирной Европы и мятежного Кавказа явственно слышен отзвук знакомой нам идеи об устоявшемся политическом быте Европы с нерушимыми границами и свободными для подвигов азиатскими пространствами, воротами в которые и был Кавказ.

Не случайно знаток античности Ермолов ссылается и на императора Августа с его политикой планомерного, системного завоевания варварских территорий.

Можно с уверенностью сказать, что в письмах Алексея Петровича нет ничего случайного. Свои обширные и многочисленные послания он тщательно продумывал.

Ермолов настойчиво – и не в последнюю очередь в частных письмах – старается внедрить в сознание петербургской элиты основы своей системы усмирения Кавказа.

Главный способ давления на чеченцев – лишение их плодородных земель на плоскости, что обрекало их на неминуемый голод. Это был важный элемент военно-экономической

блокады, которую Ермолов считал наиболее эффективным средством подавления горского сопротивления.

Иронический рассказ о походе в Аварское ханство – а речь идет именно о нем – ясное напоминание о планах проконсула относительно ханств вообще. Кроме того, Алексей Петрович дает понять, что отнюдь не отказывается от карательных экспедиций в горы. Еще недавно, как мы помним, он писал Закревскому, что в горы он “ни шагу”. Однако вскоре понял, что при выбранной им жесткой линии поведения подобные экспедиции неизбежны. Стратегия планомерной осады с минимальными потерями оказалась нереальной.

Он недаром просит авторитетного генерала поговорить с начальником Главного штаба князем Петром Михайловичем Волконским. Это все те же издержки репутации – он знает, что его подозревают в провоцировании военных действий.

Он с презрением отзывается о надеждах на христианизацию горцев – он не собирается, в отличие от своих предшественников, “метать бисер перед свиньями”.

И есть в этом письме два ключевых момента: “Они даже не постигают самого удобопонятного права – права сильного! Они противятся”.

Это почти буквальное воспроизведение формулы Цицианова, который писал карабахскому хану Ибрагиму: “Слыхано ли на свете, чтоб муха с орлом переговоры делала, сильному свойственно приказывать, слабый родился, чтоб сильному повиноваться”.

Как мы помним, один из чиновников Ермолова привел в порядок то, что сохранилось от цициановского архива, и вполне возможно, что Алексей Петрович читал послания Цицианова ханам. И цитированное обращение к хану Ибрагиму в том числе.

С этим, возможно, связан и другой принципиальный пассаж – издевательская фраза о депутациях горцев в Петербург и их претензиях договариваться с русскими властями на равных.

И, наконец, программное заявление: “Чего добиваюсь я такими мучениями? Станешь в пень с ответом. Я думаю, что лучшая причина та, что я терпеть не могу беспорядков, а паче не люблю, что и самая каналья, каковы здешние горские народы, смеют противиться власти государя”.

Если отодвинуть ставший проблематичным персидский проект и сосредоточиться на проблеме Кавказа, то ясно, что главным внутренним побудительным мотивом действий Ермолова были не столько геополитические соображения, сколько психологическое неприятие самого миропорядка, который был для горских народов естественным и единственно возможным.

Перед нами – неразрешимый конфликт. Ибо компромисс был невозможен для обеих сторон.

“Право сильного” в отношениях с горцами было любимым мотивом в письмах Алексея Петровича. В официальных документах, чтобы не вызвать нареканий со стороны Петербурга, предпочитавшего более гуманные способы умиротворения, он выдвигает другие мотивы. Так 12 февраля 1819 года, убеждая императора усилить Грузинский корпус, Ермолов писал: “Государь! Внешней войны опасаться не можно. Голова моя должна ответствовать, если война будет со стороны нашей. Если сама Персия будет причиною оной, и за то ответствую, что другой на месте моем не будет иметь равных со мною способов. Она обратится во вред ей!

Внутренние беспокойства гораздо для нас опаснее. Горские народы примером независимости своей в самых подданных Вашего Императорского Величества порождают дух мятежный и любовь независимости. Теперь средствами малыми можно отвратить худые следствия; несколько позднее и умноженных будет недостаточно.

В Дагестане возобновляются беспокойства и утесняемы хранящие Вам верность. Они просят справедливой защиты Государя Великого; и что произведут тщетные их ожидания?”

Для императора он мотивировал необходимость решительных действий, – для чего нужны дополнительные полки, – опасностью мятежной заразы и необходимостью защитить тех горцев, что хранят верность России.

Что до “мятежного духа и любви к независимости”, то имелись в виду, разумеется, те, кто непосредственно соприкасался с горцами, – солдаты и казаки. Проблема дезертирства и бегства в горы была проблемой нешуточной.

И все это действительно волновало Ермолова. Но, судя по его откровениям в письмах близким друзьям, куда более искренним и значимым по смыслу, чем рапорты императору, главным для него лично, для Алексея Ермолова, потомка Чингисхана и наследника Цезаря, воспитанного на Плутархе и рыцарской поэзии, было доказать превосходство его самого и империи, которую он представлял, над современными варварами, не признающими право сильного, сильного не только оружием, но и теми духовными ценностями, которые стояли за ним, той системой взаимоотношений с людьми и миром, которую он представлял.