Кавказская Атлантида. 300 лет войны
Шрифт:
Нам важно понимать, что Серебряков был фигурой одновременно необычной и характерной для офицера-кавказца. С одной стороны — крымский армянин, сомнительный дворянин, официально зачисленный в «дворянское достоинство» только в 1829 году, уже будучи капитан-лейтенантом, проживший почти всю жизнь на черноморских берегах и впервые побывавший в Петербурге, да и вообще в собственно России, уже в весьма зрелом возрасте. С другой стороны — военный профессионал, многие десятилетия самоотверженно отдавший установлению господства России в Причерноморье, храбро сражавшийся на море с турками, а на суше с горцами и дослужившийся до полного адмирала и члена Адмиралтейств-совета; военачальник, чьей заветной целью было создание и укрепление Черноморской береговой линии, отсекавшей горцев от моря и, соответственно, от турецкой помощи и дававшей возможность продвижения в глубь Кавказа со стороны Черноморского берега.
При этом надо иметь в виду, что служба на Кавказе — особенно
Серебряков заплатил за свои высокие чины не только долгими годами изнурительной службы и постоянным смертельным риском, но и мучительными болезнями. В сентябре 1840 года он писал своему морскому министру князю А. С. Меншикову:
«Простите, ваша светлость, что давно не имел чести к Вам писать по следующим причинам: в начале мая месяца я занемог горячкою, впоследствии превратившейся в лихорадку с открытием в руках и ногах сильного ревматизма, приобретенного много в продолжении службы на Кавказе, который особенно усилился в несчастные события нонешней весны, неоднократно подвергаясь с ног до головы быть измоченным при посещении укреплений и приставая в бурунах к берегу. Корпусной командир, обозревая восточный берег и видя меня в таком положении, предложил выехать для поправки здоровья в Феодосию; в половине июля только был я в состоянии воспользоваться дозволением и отправился прямо к Кезловским грязям, в августе возвратился обратно в Новороссийск, хотя от ревматизма не совершенно излечившись, но по крайней мере получил настолько облегчение, что могу с помощью палки ходить и в состоянии писать, тогда как едва мог подписывать бумаги» [97] .
97
Донесения Серебрякова Меншикову и ген. Анрепу цитируются по «Вестнику архивов Армении», № 1 (35). Ереван, 1973.
Это достаточно типичная история. Многие кавказские военачальники несли службу до инвалидного состояния, а иногда и перемогаясь в смертельной болезни — как один из наиболее выдающихся кавказских генералов Вельяминов.
Серебряков служил на Кавказе еще много лет, командуя в том числе и труднейшими экспедициями в горы.
Специальному исследованию подлежат мотивы, которые двигали этими людьми, мотивы, отнюдь не исчерпывающиеся соображениями карьеры или сознанием воинского долга. Но это — особая и долгая работа…
Фигура Серебрякова важна еще и потому, что адмирал ни по какому поводу не строил успокоительных иллюзий. Он совершенно трезво оценивал обе сражающиеся стороны.
Он писал:
«Горцы по воспитанию своему, понятиям и обычаям даже и среди своих обществ не признают никакой власти, кроме силы оружия, никаких обязанностей, кроме тех, к исполнению коих можно принудить оружием…»
При излишней категоричности этих формулировок — внутри горских обществ, конечно же, существовали свои традиционные регуляторы, — по сути дела Серебряков прав: Кавказ до образования в его восточной части имамата Шамиля, постепенно выраставшего в достаточно отлаженное теократическое государство, являл собою буйную картину войны всех против всех.
С утверждением Серебрякова вполне совпадают представления Пушкина, вынесенные им из поездки через Кавказ в 1829 году и зафиксированные в «Путешествии в Арзрум»:
«Почти нет никакого способа их (горцев. — Я. Г.) усмирить, пока их не обезоружат, как обезоружили крымских татар, что чрезвычайно трудно исполнить, по причине господствующих между ими наследственных распрей и мщения крови. Кинжал и шашка суть члены их тела, и младенец начинает владеть ими прежде, нежели лепетать. У них убийство — простое телодвижение… Недавно поймали мирного черкеса, выстрелившего в солдата. Он оправдывался тем, что ружье его слишком долго было заряжено. Что делать с таковым народом?»
При весьма высокой оценке качеств русского солдата Серебряков достаточно трезво относился и к тому, что происходило во вверенных ему частях Кавказского корпуса. Кавказский генералитет и штаб-офицеров с доермоловских времен мучило одно обстоятельство — корпус был местом ссылки отнюдь не только гвардейских дуэлянтов или политически неблагонадежных. Командование корпусов, расположенных в России, старалось сбыть на Кавказ всех, кого не хотело видеть у себя под началом. Ермолов в свое время пытался положить конец такой практике засорения корпуса пьяницами, нечистыми на руку людьми, нерадивыми по службе офицерами и солдатами.
В июле 1839 года Серебряков жаловался Меншикову:
«Еще 25 апреля я прибыл в Новороссийск и застал вновь сформированный черноморский № 3 батальон накануне высаженным с кораблей на берег. Батальон этот сформирован, как вижу я, кое-как. Люди безнравственные поступили с разных команд. С гарнизонов назначено много таких, которые недавно были переведены в сии последние из кавалерийских полков; из прилагаемой при сем ведомости ваша светлость изволит усмотреть, сколько штрафованных, большая часть за побеги, и вообще весь батальон не только не знаком с военным делом, но даже мало знают ружья».
Естественно, что как только батальон вышел на линию соприкосновения с горцами, начались побеги — иногда из пикетов, со всей амуницией… Нравственное состояние офицеров, томившихся в укреплениях по Черноморскому побережью, часто отобранных по тому же принципу, приводило адмирала в уныние.
Серебряков с острым вниманием относился и к другой проблеме, которая тоже была с обычной проницательностью очерчена Пушкиным:
«Черкесы очень недавно приняли магометанскуго веру. Они были увлечены деятельным фанатизмом апостолов Корана…»
В январе 1842 года Серебряков писал начальнику Черноморской береговой линии графу Анрепу:
«Настоящее состояние исламизма между племенами, обитающими на северо-восточном побережье Черного моря, составляет вопрос, тесно связанный с будущей их покорностью, а потому вполне заслуживает внимательного наблюдения.
По самым достоверным сведениям, мною собранным в течение пятилетнего служения в здешнем крае, я совершенно убедился, что веры у натухайцев и шапсухов собственно нет никакой; потому что хотя одни признают себя последователями корана, однако это ограничивается одним почти названием: эти мнимые мусульмане большею частию не исполняют даже и наружных обрядов обрезания, венчания и тому подобных; о сущности же догматов не имеют никакого понятия; другие же просто язычники, сохранившие по преданиям соблюдение некоторых обычаев, самые явные признаки некогда господствовавшего здесь христианства…. Еще в начале текущего столетия между натухайцами и шапсухами магометан было очень мало и тем более из узденей, имевших тесные сношения и даже родственные связи с турками и татарами. Магометанство особенно усилилось не более двадцати лет тому назад распространением между натухайцами и приморскими жителями, чему с необыкновенным успехом содействовал бывший в 1826 году пашею в Анапе Хаджи Гасан Чечен-Оглу, который разослал в горы до двадцати пяти мулл для проповедования исламизма, впоследствии муллы выезжали сюда из Кабарды и Дагестана… При всем том, и теперь еще можно полагать с достоверностью статистических данных, что все прибрежное народонаселение от Анапы до Гагр почти поровну делится на приверженцев старинных обрядов, или язычников, и последователей ислама. Но надобно заметить, что равенство это только численное, нравственный же перевес находится на стороне почитателей корана, потому что к общим чувствам дикой вольности и любви к родине, подвигающим прочих горцев на защиту края, к ним присоединяется другое чувство, — еще сильнейшее на всем Востоке, — чувство защиты веры: поэтому они напитаны более возвышенным религиозным восторгом, который служит основанием постепенным успехам исламизма…
Впрочем, борьба этих двух различных духовных направлений еще продолжается: почитатели старины утверждают, что война, голод, все бедствия начали тяготеть над краем с того самого времени, как легкомыслие народа стало предпочитать учение Магомета почтенным преданиям древней веры, — они даже в последнее время старались пробудить в сердцах привязанность к прежним обрядам общественными жертвоприношениями и богослужениями, при коих присутствовало без всякого отвращения и множество называющих себя мусульманами…
Вообще теперешнее положение умов есть грубое равнодушие к мнениям духовным, свойственное людям, постигающим одни лишь потребности естественные; доказательством этого равнодушия может служить и донесение вашему превосходительству исправляющего должность анапского коменданта полковника Рота, что горцы приняли объявленную им великую милость о сооружении в Анапе мечети с большим хладнокровием.
Нет сомнения, что если ислам укоренится, то он со временем, по свойству своему, воспламенит фанатизм, который почитает неверными и врагами всех, кто не признает его законов, поставляет своим последователям в священную обязанность непримиримую с ними войну и указывает им в защите своей и распространении мученический венец и рай Магометов…
Наконец, надобно согласиться, что, к умножению всех встречаемых нами препятствий, недостает еще того, чтобы соединить горцев под общими знаменами, которых теперь не имеют, под знаменами веры, подчинить их отдельные усилия влиянию единодушного фанатизма и дать им предприимчивого вождя, который непременно явится в лице первого вдохновенного изувера, каковыми, например, на левом фланге были Кази Мулла, Шамиль».