Казачий адмирал

Чернобровкин Александр Васильевич

— Они же молятся не по-нашему, еретики! — воскликнула Настя.

— А они считают, что это вы еретики, — подначил я.

— И говорить по-ихнему мы не умеем, — поддержал жену Мыкола. — Что мы там будем делать, среди чужих?!

— Язык выучить не долго, а молиться будете, как сочтете нужным, там никто в чужие дела не лезет, — рассказал я.

Супруги переглянулись. Головой в семье была жена, а она никак не могла принять решение. Расставаться с детьми ей не хотелось, но и ехать на чужбину тоже.

— Если под ляхами не хочешь, можно в Московию перебраться. Там свои живут, и замирились они со всеми, — предложил свояк.

Мне приходила в голову мысль пожить в Московском царстве. Да вот только морской порт у него сейчас один — Архангельск,

где холодновато. Да и добираться туда долго и трудно. Дороги все еще никакие, лучше по рекам плавать. Если перебираться в сухопутный город, то мне там быстро надоест. Можно, конечно, будет к казакам опять присоединиться, но что-то у меня душа к ним больше не лежала. Придется перебираться одному и время от времени наведываться к детям, пока не повзрослеют. Потом заберу их к себе. Если сами захотят, в чем я не был уверен.

— В Московию я бы переехала, — произнесла свояченица. — Только куда сейчас ехать, на зиму глядя?!

— До весны точно никуда не поедем, — решил я. — Поживу у вас, а после ледохода сплаваю на разведку, посмотрю, что и как в Московии. Если найду хорошее место, переедем туда.

Глава 65

За зиму у меня вызрело решение вернуться в Путивль. Город, но не Детинец, во время похода на Москву захватили и ограбили казаки под командованием Петра Сагайдачного. Как я точно знал, до двадцатого века такого больше не случится. Казаки в ближайшие годы начнут выяснять отношения с ляхами, что через тридцать с лишним лет закончится воссоединением с Россией. Опыт мне подсказывал, что в разоренном городе будут рады человеку с деньгами, что легко смогу найти место для постройки дома, что строители обойдутся дешево. Да и удобно до него добираться из Царичанки.

Сразу после ледохода я нанял лодку шестивесельную и отправился на ней вверх по Днепру, потом по Десне и Сейму. Может быть, из-за сильного разлива рек берега казались незнакомыми. Разве что места слияния Десны с Днепром и Сеймом узнавал сразу. Киев стал меньше, превратился в провинциальный город. О былом величии напоминали только большое количество соборов и церквей, по большей части неухоженных. Зато Чернигов разросся, сильно выполз за крепостные стены. Там, где я в тринадцатом веке на полях бил врага, теперь стояли дома. Недавно город отошел по мирному договору к полякам, чему местные жители не шибко обрадовались, несмотря на то, что ходят слухи, будто Чернигов получит Магдебургское право. Большинство жителей понятия не имело, что им даст это право, зато наглость католических священников и монахов порядком напрягала. Доминиканцы захватили два главных городских собора, Борисоглебский и Успенский, а вопросы веры в эту эпоху быстро доводят до войны.

По мере приближения к Путивлю появлялось все больше пожарищ, брошенных деревень и заросших березками полей. Вестовую башню заметил издали. Она вроде бы не изменилась. Зато Детинец, Молчанский монастырь и Посад изменились сильно. Детинец и монастырь обзавелись каменными стенами и башнями, а Посад стал больше и лишился деревянных стен. Вместо стен был вал высотой метров десять, укрепленный плетнями из хвороста и с плетеными турами по верху, между которыми стояли разнокалиберные, но не более шести фунтов, фальконеты и гаковницы. Вал начинался от берега реки Сейм выше по течению и возвращался к нему ниже по течению, образуя неправильный полукруг. В валу было пятеро ворот с надвратными башнями: двое на юге, Монастырские и Посадские, на востоке Рыльские, на севере Глуховские, на западе Конотопские. От последних трех начинались дороги, ведущие к этим городам.

На Подоле перед валом стояли новые деревянные дома. Только в дальнем от пристани конце еще чернело несколько пожарищ. Пристань была старая, почерневшая, с душком гниющего дерева. Мне даже показалось, что это та самая, на которую я ступал четыре века назад. На этот раз меня встречало всего два человека: таможенник — низенький круглый мужчина лет сорока двух,

напоминающий бочонок, втиснутый в червчатый зипун и с приколоченной сверху бобровой шапкой, выкрашенной по польской моде в желтый цвет. На ногах узконосые сафьяновые желтые сапоги, украшенные вышивкой красными и черными нитками. Наверное, вышивавший собиралась изобразить петуха или жар-птицу, но на сморщенных голенищах гляделось, как перееханная автомобильным колесом ворона. Несмотря на любовь к польской моде в одежде, таможенник был с густой темно-русой бородой, немного раздвоенной внизу. Его сопровождал бородатый стрелец с бердышом, который он положил на правое плечо ратовищем. Длина ратовища была примерно метр семьдесят, а лезвия — полметра. Лезвие было за спиной и повернуто вниз. Кинжал в деревянных ножнах висел на широком кожаном ремне слева, где обычно цепляют саблю. Зипун и шапка на стрельце были из серой дешевой шерстяной ткани, а сапоги тупоносые, растоптанные и оба, просящие каши. Таможенник, увидев, что в лодке нет товаров, сразу как бы наполовину сдулся.

— Зачем пожаловал… — он запнулся, подбирая правильное обращение, что в эту эпоху очень важно, — …шляхтич?

— Дело у меня к воеводе князю Мосальскому, — ответил я.

— У себя он, — махнул таможенник рукой в сторону ворот, ведущих в Детинец.

Оставив вещи в лодке, я отправился с Ионой в Детинец. Стоявшие у ворот четверо стрельцов, тоже вооруженные бердышами, но еще и саблями, а в приоткрытой караульной видны были стоявшие в козлах мушкеты, которые здесь называют пищалями. Я сказал страже, что иду к князю, после чего мне разрешили войти в ворота, ставшие уже, одностворчатыми и усиленными толстыми листами железа, покрытого дегтем, чтобы медленнее ржавело.

Внутри крепости все дома теперь каменные, только у нескольких второй этаж был деревянный. Княжеский двор перестал быть единым комплексом, превратился в несколько разрозненных домов. Возведенный когда-то по моему проекту княжеский терем перестроили. Судя по смешению стилей, делали это несколько раз. Я бы его не узнал, если бы не выложенная каменными плитами дорога от крыльца терема к Вознесенскому собору, проложенная по моему приказу и порядком углубившаяся в землю.

На крыльце стоял сухощавый мужчина лет тридцати шести с наголо выбритой головой, растрепанными длинными усами и короткой бородкой, одетый только в белую рубаху с красной вышивкой по вороту и подолу и темно-красных портах, заправленные в короткие темно-коричневые сафьяновые сапоги. Размахивая руками и громко крича, он наблюдал, как юноша лет тринадцати выезживает чалого жеребца-четырехлетку. Позади сухощавого стоял высокий и плотный мужчина лет пятидесяти, седобородый, одетый даже как-то подчеркнуто строго во все черное, из-за чего походил на английского протестанта. Серые глаза его смотрели насторожено из-под выпуклых надбровных дуг. Немного поодаль от крыльца зрелище наблюдали с десяток стрельцов и раза в два больше слуг.

Как мне рассказали, в Путивле сейчас два воеводы. Обоих зовут Андреями, но первый — князь Мосальский, ведущий род от черниговских князей (Мосальск — удел Козельского княжества), а второй — худородный, пробившийся из стрельцов, по фамилии Усов. Судя по всему, сухощавый в рубахе — это первый воевода. Князю можно ходить, в чем угодно, особенно, если он единственный князь в округе.

— Куда, куда?! Держи его! — прокричал Андрей Мосальский и добавил несколько выражений из кладовой сакрального богатства русского языка.

Конь и юноша испугались его криков, после чего первый встал на дыбы, а второй вылетел из седла в лужу, которая осталась после вчерашнего дождя.

— Квашня! — изрек приговор князь, после чего изволил заметить меня. — Кто такой?

Я представился, протянул ему подорожную. Князь Мосальский был первым, кому ее показывал. Раньше всем и так было ясно, что я человек знатный, еду по делу, поэтому никого не интересовала моя подорожная.

Князь читать умел хорошо. Быстро пробежав глазами текст, воскликнул восхищенно: