Казачий разъезд
Шрифт:
— В детях своих? У меня их нет.
— Не только в детях, но и в делах. И ты, Иван Степанович Мазепа, тоже хочешь жить долго, вечно. Потому и стихи пишешь. Потому и за молодость Мотри Кочубеевой ухватился. Потому и меня сейчас не пошлешь на смерть. Я тебе нужен для бесед, для того, чтобы осталось после тебя жизнеописание твое.
— Не хочу жизнеописаний! — закричал вдруг гетман и затопал ногами. — Не хочу никакого жизнеописания. И тебе велю голову отнять. Понял? Да, я боюсь смерти. И боялся ее всегда. А кто ее не боится? Ты? Врешь!.. Иди! Надоел!
Когда Василий ушел, Мазепа поднялся с лежака, походил по комнате, подергал реденькую бороду и вдруг произнес совершенно загадочную фразу:
— А что? Пусть будет так. Жизнь решит…
Фаддей сидел на табурете, поджав под себя ноги, смотрел прямо перед собой круглыми остановившимися глазами и что-то шептал. Если бы рядом с табуретом не валялись прохудившиеся уже сапоги, во всей этой картине было бы даже что-то мистическое и величественное.
— Что с ним было?
— С гетманом? Ничего особенного. Маленький спектакль.
— Но он так кричал!
— Недолго. Вскоре успокоился.
— Послушай, Василий, вот что мне не дает покоя: вдруг гетман, получив картину, не заплатит денег, а велит гнать нас вон? Такое может случиться?
— Деньги он тебе заплатит обязательно. Можешь не волноваться.
— Почему ты в этом уверен? Люди никогда не отдают денег, если можно не отдать. Деньги — всё! Власть, сила, хорошая жизнь. Потому гетмана и уважают, что у него золота больше, чем у всех королей. Если бы он был щедрым дураком, если бы раздавал ефимки [23] направо и налево, то никогда не накопил бы столько. Не заплатит он нам. Был бы последним болваном, если бы заплатил. Я бы на его месте картину отобрал бы, а приблудного художника в шеи вытолкал.
23
Ефимки — серебряные монеты.
— Если бы ты был гетманом, то написал бы автопортрет и сэкономил на художнике.
— Я серьезно.
— И я серьезно. Мазепа тебе заплатит, и щедро. При той игре, которую он затеял, какая-нибудь сотня ефимков не имеет никакого значения. Он сейчас решает, когда перекинуться к шведскому королю.
— Ну, это его, а не наши дела.
— Это как сказать! Разве тебе все равно, под кем ты будешь ходить?
— Да разве человек замечает, под кем ходит?.. Мне бы фольварк, немного денег и земли. Тогда бы я, наверное, нашел себе жену. Желательно блондинку и не очень сварливую. Если будут деньги, любая добрая женщина за тебя пойдет.
— А как с живописью?
— Никак, — честно признался Фаддей. — Зачем бы мне тогда нужна была живопись? От бедности и нищеты ею и занимаюсь.
Они легли на лавку, завернувшись в плащи. Но оба долго не могли заснуть. Каждый думал о своем.
Сумка почтового курьера
«Сам не знаю, почему пишу обо всех этих событиях. Может быть, потому, что они представляются мне невероятными, невозможными, каким-то страшным сном. Я никак не мог себе представить, что в этих диких холодных краях встречу своего сына.
Но сначала о том, как добрались мы до села Бахмач.
Я не все могу вспомнить, настолько тяжкими были эти дни. Просыпаясь утром, никто не знал, доживет ли он до вечера. Мы идем по пустой земле. Во многих деревнях — ни души. Люди уходят в леса, прячутся в болотах. Черкасы — их здесь называют также казаками, — которые делятся на украинских, запорожских, богуминских и донских, нападают на тех, кто отстает хоть на версту от головного войска. К тому же тут очень рано ударили ночные морозы и выпал снег. Мы замерзаем в своих плащах, пытаемся хоть где-то достать водки, чтобы согреться, но удается это редко. Если бы я умел писать, то постарался бы подробнее рассказать обо всех ужасах, с которыми встречаемся мы в этой стране. Не так давно мы чуть было не попали в плен к башкирам или калмыкам. Они составляют нерегулярное войско царя Петра.
Напали они на полк, в обозе которого мы были, из лесу. Началась стрельба. Все смешалось. Был слышен только сплошной крик: «И-и-и!» Наверное, это их боевой клич. Минут через десять нападающие куда-то исчезли — рассыпались по равнине, ускакали в лес. Королю доложили, что нападение неприятеля с честью отбито. Но мне кажется, что у этих калмыков или башкир такая тактика войны. Во всяком случае, они потеряли едва ли пятерых или шестерых воинов, а в нашем полку пришлось похоронить четырнадцать человек, да еще не менее двадцати получили разного рода ранения.
Но я хочу рассказать совершенно о другом и не знаю, сумею ли. Не так давно на сторону шведского короля перешел гетман войска казацкого Иоганн Мазепа. Он пришел к королю с небольшой военной дружиной. Впереди войска вместо хоругви несли длинную жердь. Вершок ее был украшен золоченой короной и огромным конским хвостом. Оказалось, что это и есть хоругвь Мазепы. Другие хоругви были поменьше, частью из ткани китайки, некоторые с крестом, но уже без конских хвостов.
Гетман казаков произнес на латинском языке речь, адресованную королю. Он сказал, что принимает протекцию шведского короля не для того, чтобы получить какую-то выгоду, а во имя всего казачества.
Позднее был дан обед в честь гетмана. Король сидел на одной стороне длинного стола. Рядом с ним не было никого. По другую сторону — Мазепа. Нас тоже пригласили к обеду. И тут рядом с Мазепой и его приближенным Войнаровским я увидел своего сына Василия. Мне захотелось броситься к нему, поздороваться, обнять. Наши взгляды встретились, и я понял, что сын меня не узнает или сознательно не хочет узнать. Все время обеда король не проронил ни слова, тогда как казаки Мазепы время от времени поднимали какой-то шум и о чем-то между собой спорили. После обеда король заинтересовался хоругвью Мазепы и попросил принести ее, чтобы внимательно рассмотреть. Просьба короля была удовлетворена. Я тем временем подошел к сыну и поздоровался с ним. Он посмотрел на меня холодно и сказал; «Меня действительно зовут Василием, но, полагаю, вы все же принимаете меня за кого-то другого. Не упомню, чтобы я когда-то считал вас своим отцом».
Я совершенно растерялся. Позднее я узнал: мой сын сторонник гетмана, пишет его жизнеописание. Его и еще одного художника гетман возит с собой, часто беседует с ними.
Я нашел время еще раз встретиться с сыном, который не так давно сам отыскал меня, а теперь не захотел признать.
«Занимайтесь своими делами, — ответил мне сын, — и не впутывайтесь в чужие!»
Не знаю, возвращусь ли я когда-нибудь домой, доживу ли до завтрашнего дня, но, если бы мне год назад сказали, что на мою долю выпадут такие страдания, телесные и душевные, я просто лег бы в кровать, отвернулся к стене и тихо умер от ужаса и огорчения. Тем не менее сейчас я жив. Бегаю по деревням в поисках водки, еды и теплой одежды и зачем-то пишу письма… Кому? Отсюда их все равно нельзя отправить. Не себе ли самому я пишу их?»