Казакевич
Шрифт:
Это был прекрасной души человек, замечательный работник. Жить и работать с ним было весело и легко, несмотря на трудности тыла. В редакции кроме него нас было трое, но делал он (зачеркнуто: “за всех нас”) столько, сколько мы все, пожалуй, вместе взятые. Писал он легко и интересно, писал все, что требовалось и в любом жанре – от передовицы о соблюдении армейского Устава до
И далее – о побеге Казакевича (указав иной месяц – апрель 1943 года):
Утром, когда я встал, койка Эммануила Генриховича была пуста. Я подумал, что он вышел на несколько минут, но тут заметил на столе записку. В ней было написано примерно так: “Настало время расставаться, хватит коптить небо. Я ушел на фронт. Искать меня бесполезно. Передай мой поклон всем товарищам из редакции и типографии”. Когда и как он ушел, не знала и хозяйка квартиры.
Я обязан был доложить об “исчезновении” т. Казакевича командованию. Были предприняты меры к его возвращению, послана телеграмма в Москву, в комендатуру. Но все это было бесполезным, да и не нужным. Он ушел не в тыл, а на фронт, туда, где ковалась победа. Он пошел в самое пекло войны, чтобы потом создать свои замечательные произведения “Звезду” и “Весну на Одере”.
В этом письменном воспоминании отредактировалось все то, что хотелось бы вычеркнуть из прошлого. Бывший редактор «Боевых резервов» цепко помнил о событиях той ночи и о письмах Казакевича, оставленных для командования и политотдельцев и приложенных им сразу к делу. Но он веровал, что давние те бумаги пылятся где-нибудь за семью печатями. И потому приводил теперь на память лишь текст «записки». И поклон, по его словам, Казакевич передает только товарищам по редакции и солдатам типографии – как бы косвенное доказательство, что никаких писем в действительности не было. А поиски ограничиваются лишь упомянутой телеграммой в московскую комендатуру.
Со временем память наша настраивается самоуспокоительно, самооправдательно, охраняя в нас спасительное душевное равновесие и самоуважение; она обволакивает давнюю песчинку – неудобную, болезненно-царапающую – красивой жемчужинкой или перловицей попроще. С помощью такого образования, пусть искаженно, скрытно, но все же совестливо, тщимся
А Эммануил был добр и незлопамятен. Когда те документы, переданные после расформирования запасной бригады в архив областного военкомата, попали к нему, уже известному писателю-лауреату, во время его годичного пребывания на Владимирщине, он не прекратил переписку с приятелем военных лет, ни в одном письме не подал вида, что читал его донесение, и, откликаясь на его просьбы, даже посылал ему свои книги с дарственными надписями.
Он помнил, какое было время. Учитывал, что редактор был ранен на первом году войны. И повторял: «Каждый грешник имеет право на свою луковку».
Ему удалось избежать проверки документов в поезде, где по вагонам, набитым людьми с котомками и чемоданами, продирался комендантский патруль. Затем он, прибыв в Москву, ловко миновал патрульные наряды на Курском вокзале и привокзальной площади, как бы держа экзамен на разведчика. И уже на Киевском вокзале совсем по-фронтовому пристроился в воинский эшелон, следовавший в нужном ему направлении. Здесь он почувствовал себя почти в безопасности: облава в поезде и московские кордоны были позади, состояние преследуемого одиночки отступило, и он ехал с надеждой, что теперь, когда владимирский Рубикон перейден, все как-нибудь утрясется, с большим или меньшим скрипом.
Месяц назад, получив от Выдригана телеграмму – «жди нарочного» – он написал мужу своей сестры: «Единственное “но”: ПУМВО и мое начальство. Но я, желая уехать, добьюсь своего. А в крайнем случае… Уехать на фронт – не преступление же, в самом деле! Война так война!» Таково было его настроение.
Конец ознакомительного фрагмента.