Казанова Великолепный
Шрифт:
«Передо мной была женщина, прекрасная, как ангел, и ужасная, как дьявол, непотребная шлюха, рожденная на свет, чтобы наказывать всех, кто, на свою беду, воспылает к ней страстью. Знавал я и прежде особ, похожих на нее, но все они не шли с нею ни в какое сравнение».
Она зазывает его в Барселону и возбуждает ревность своего официального любовника, для Казы это выльется в новое покушение. В конце концов его хватают и опять бросают в тюрьму.
Он просит бумагу и чернила и за сорок дней пишет опровержение «Истории Венецианского государства» Амело де ла Уссе. Расчет его ясен: вернуть себе милость правительства Светлейшей республики и вернуться на родину, в единственное место на свете, где можно сносно существовать.
Прощай, Испания. Через Перпиньян,
50
Маркиз д’ Аржанс, Жан Батист де Буайе (1704–1771) — французский писатель, камергер при дворе Фридриха II, директор отделения изящной словесности Берлинской академии наук (1744–1769).
«Таковы лучшие минуты моей жизни. Эти счастливые, нежданные и нечаянные встречи, которыми обязан я чистой случайности и которые оттого еще мне дороже».
Еще одно откровенное признание:
«По мере того как входил я в преклонные лета, страсть моя к женщинам все более обретала головной характер. Рассудок служил проводником, необходимым для того, чтобы притупившиеся чувства пришли в движение».
Судьба сводит Казанову с Бальзамо (Калиостро), который путешествует одетый паломником, вместе с женой. Бальзамо остается в его памяти как мастер копировать рисунки и особенно чужой почерк. Увядающий Каза завязывает сентиментальный роман с англичанкой мисс Бетти. Он вполне способен и на такой литературный жанр. Но бдительная Фортуна рассудила иначе.
Подобно наконец достигшему родины Одиссею, Казанова вернулся в Италию, но пока не в свой город. Все вокруг радует душу, родная речь ласкает слух, и плоть наливается новыми силами. Как мы вскоре увидим, Дон Жуан вольготнее чувствует себя там, где зовется Дон Джованни. И хоть наш дон Джакомо не молод, он еще не насытился счастьем. Его влечет на юг, в свои края: в Неаполь, Сорренто. Пленяет женский аромат? Скорее взгляд.
«Черные глаза ее так сияли, что помимо ее воли зажигали страсть в каждом, кто смотрел в них, и красноречиво сулили такое, о чем она не намеревалась заговаривать».
Звали ее Каллименой. Каза уверен, что по-гречески это имя означает «неистовая красота» (этимологически вполне допустимо) или даже «прекрасная луна» (почему бы и нет). Он воспламеняется. Красотке четырнадцать лет, но выглядит она на восемнадцать — самое время для первого опыта. Она играет на клавесине. Сопротивление ее быстро иссякает.
«Тогда в Сорренто мне последний раз в жизни довелось испытать подлинное блаженство… Настало время, когда Каллимена вознаградила мой пыл после двухдневной борьбы противу самой себя. На третий день в пять часов утра, пред светлым ликом восходящего над горизонтом Аполлона мы, сидя на траве друг возле друга, уступили своим желаниям. В Каллимене говорила не корысть и не благодарность, ибо она не получала от меня ничего, кроме каких-то безделиц, а одна лишь любовь; она отдалась мне, сожалея об одном — что так долго медлила, прежде чем меня осчастливить. До полудня мы успели троекратно принести жертву любви, каждый раз меняя алтарь; а затем до самого вечера бродили повсюду, прерывая прогулку всякий раз, когда возгоралась в нас хоть малейшая искра, а вместе с нею желание тут же ее погасить».
Приведенный пассаж — пример цветистого стиля, к которому Каза прибегал в торжественных случаях. Аполлон, третий день, пять часов утра, троекратная смена «алтаря» — настоящий магический ритуал. Каза уже несколько отвык от того, чтобы ему отдавались даром. Девушка носит греческое имя. Зачем-то приплетен Аполлон — законченная идиллия, Каза отвешивает себе порцию земного рая. На память приходит знаменитое незаконченное полотно престарелого Пуссена «Аполлон и Дафна». Очень скоро Каза возьмется переводить «Илиаду». Ариосто, Гомер — высокое общество. Но как не почувствовать, что он усматривает в происходящем эпизод своей собственной одиссеи? Фортуна, посылая то благоприятный, то противный ветер, направляет сухопутное плавание героя среди смертных, он же, несгибаемый, «хитроумный», мечтает вернуться домой, на Итаку, в Венецию. Боги наблюдают за ним. У Гомера бодрость духа поддерживает в Одиссее Афина. А нашему герою в его подвигах на травяном ложе с юной черноглазой музыканткой, с которой он сумел по ладить, помогает Аполлон. Между любовниками лад: это не выразить словами, так захотела природа, и надо не упустить миг удачи.
Скорее, ведь счастье в игре переменчиво, банк в фараоне быстро разлетается. А впереди еще дуэль. Все же Неаполь — место, где Казе всегда везло. Глядя из окна замка в Дуксе на грязный двор, он пишет:
«Все четыре раза, что я живал в Неаполе, судьба была ко мне благосклонна. Явись я туда ныне — околею от голода. Фортуна не жалует старцев».
Не жалует старых лицедеев — да, но к старцу с пером в руках это не относится, его со временем ждут лавры Аполлона.
Среди многих побывавших в Неаполе путешественников (таких, как, например, Виван Денон) есть еще один, вкусивший там величайшее счастье — это маркиз де Сад, который посетил город в 1776 году (Казанова к тому времени уже вернулся в Венецию). Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть его шедевр — «Жюльетту». Де Сад — вулкан, Казанова — зеленый парк. Де Сад с легкостью крушит человеческий род, Казанова его просвещает. Ночь сияет, как солнце. И свет и мрак — антиподы серого обскурантизма. Высказывание про сияющую ночь принадлежит, конечно, Ницше. Эта высшая истина всегда шокирует церковников всех мастей.
Не станем приводить доводы тех, кто противопоставляет Неаполь Венеции (Против Венеции — так и вижу ухмылку Казы). Диапазон суждений весьма широк: от самых резких до самых тонких. Оба города портовые — добро пожаловать под любыми флагами!
(Вспоминаю разговор с Франсуа Миттераном на одном приеме в 1988 году. Его тогда переизбрали на второй президентский срок. Во Франции ему все наскучило, и он на старости лет открыл для себя Венецию. Сказав, что рад познакомиться с «ужасным господином Соллерсом» (смех сидящих поблизости), он сразу же заговорил о том, что как раз читает Казанову (мне бы спросить, в каком издании). Мы сидели рядом на диване, и он, отечески похлопав меня по ляжке, шепнул мне на ухо: «Смотрите, берегите здоровье!» (Я уж думал, он сейчас сунет мне пачку презервативов.) Бывший тут же Октавио Пас скривился и принялся кислым тоном ругать Казу: «Ему не хватает глубины, трагизма…» и т. д.
Миттеран раздраженно перебил его: «Вы полагаете? По-вашему, умение воспроизвести сиюминутное, кипучая жизненная энергия ничего не стоят? А вы что скажете, господин Соллерс?» Я встал на сторону президента — он говорил очевидные вещи. Он уже был серьезно болен, его все утомляло, надоели сумбурные беседы с Маргерит Дюрас, его, как мошку на свет, влекло к светлой Венеции. Мазарине, его дочери, о которой еще мало кто знал, Антигоне его старости, в то время было лет четырнадцать.)
Неаполь Каза взял на рассвете, со стороны Сорренто.
Ну а Салерно — ночная опера.
Там, в Салерно, живут его давняя любовь Лукреция и их общая дочь Леонильда. Леонильде было шестнадцать лет, когда она наблюдала, как «влаготочит» отец; теперь ей двадцать пять, она «ослепительно хороша» и носит титул маркизы, ибо вышла за семидесятилетнего маркиза де ла К., богатого, но страдающего подагрой.
«Семидесятилетний вельможа, удостоившийся прозрения, тридцать лет тому назад был редкой птицей в сицилийском королевстве».
Иначе говоря, маркиз — франкмасон. Они с Казановой обнимаются.