Казейник Анкенвоя
Шрифт:
– Удивительно, что мы встретились. Это судьба, - переполнился чувствами Зайцев, поднявши купюру.
– Я более года встречался с дюжиной редакторов безо всяких последствий.
Зайцев помчался вправо по дамбе. Я встал с корточек, и перехватив удобней Вьюна, отправился влево к роще. С перекурами на пеньках и пригорках, за час я добрался до станции. На станционной площади я зашел в обменный пункт и сменял ассигнацию на три тысячи отечественных рублей. И только уже в электрическом вагоне, устроившись на последней скамье, достал я ампулу с
Вьюн дернулась всем телом и очнулась. На щеках ее проступил румянец. Она села, болезненно морщась.
– Жбан разламывается. И тошнит. Как если прямым ударом в челюсть на спарринге завалили. И еще когда чердаком треснешься обо что-нибудь крепкое.
– Ты и треснулась обо что-нибудь крепкое.
– Обо что?
– Ничего не помнишь?
– Последнее, когда пепел твой высыпала на палубу.
«Ретроградная амнезия, - поставил я опытный диагноз.
– Порядок. То, что доктор Сербский прописал». Подобный эффект иногда наблюдается после черепно-мозговой травмы средней тяжести. Помню, я под городом Солнцево в автомобильную аварию угодил. Но помню избирательно. Последнее, что помню, заправочную колонку. Авария случилась минут через пятнадцать.
– А где Лавочка?
– Вьюн завертела больной головой.
– В тамбур вышел?
– Просто вышел. Совсем.
– Что за пурга?
– оторопела Вьюн.
– Тебе видней, - я отвернулся к окну.
– Вы в стороне от меня выясняли. Потом он ушел, а ты вернулась.
– Ни черта не помню, - Вьюн с болезненной гримасой потерла висок.
– Наверное, признался, что телка у него в этом… на Валдае. Ладно. Проехали. Все равно, мы разные. Не срослось бы у нас в нормальной жизни. Обо что я хотя бы?
– О скамью. На платформе. Об угол. Помидор там был раздавленный, ты наступила.
– Беда не приходит одна, - философически заметила Вьюн.
– Это не беда. Легкое сотрясение. Покружится и пройдет. Спи, тебе надо.
– Пожалуй.
Она уснула, загнав ладонь между щекой и моими коленями. И так она проспала до Москвы. В Москве мы угадали под ливень. Словно Казейник переметнулся вместе с нами. Что же, ливень для нас был естественной средой обитания. Обгоняя нас, мчалось под ближайшие крыши мужское и женское население электропоезда. Мы шагали по лужам и ручьям как парочка непромокаемых призраков. Вышли на привокзальную площадь, где я посадил Вьюна в такси.
– А ты чего ждешь?
– спросила Вьюн в открытую дверцу.
– Я на метро. Я уехал на метро и вернусь на метро. Я последовательный.
– А я что, рыжая?
– обиделась Вьюн.
– Да. Ты рыжая. И умная. И смелая.
Захлопнув дверцу, я поплелся к неоновой букве «М».
– Избавиться хочешь?
– у входа она поймала меня за капюшон.
– Ошибочка.
Я тоже последовательная. Вот только в багажнике скучно трястись.
Ближайшая зеленая ветка росла на
– Ты меня провожать надумала?
– спросил я, косо глянувши на мою послушницу.
– Сейчас. Губы раскатал. Просто не могу я так сразу ввалиться к предкам.
– А как можешь?
– «Как-как», - огрызнулась Анечка.
– Заладил. Постепенно. У бабки перекантуюсь. На «Водном стадионе». Она тренер по синхронному плаванию. Реабилитирует.
– А мать не жалко?
Ответ последовал уже на «Белорусской». Причем, вопросительный.
– Мы будем с тобой друзьями?
– Анна прислонилась виском к моему плечу.
– Мы уже друзья.
Она долго молчала. Потом слегка оживилась:
– Ты известный писатель?
– Нет.
– Огорчаешься?
– Вряд ли. Известность плохо лепит. Она не делает никого умней, добрей или талантливей. Она вылепляет лишь объекты поклонения и зависти.
– И подражания, - возразила девочка-друг.
– Последний объект подражания умер на кресте.
– Точно, - согласилась девочка-друг.
– И Он знаменит. Он бешено популярен.
– Ты подражаешь Ему? А я? Ему подражал кто-нибудь? Апостол Петр от Него трижды отрекся в минуту смертельной опасности.
– Мы простые люди, - возразила девочка-друг.
– Нам простые примеры для подражания требуются.
– Разве сложно любить?
– Сложно, - Вьюн вздохнула, и закрыла глаза. Я видел ее в темном стекле напротив.
– Особенно врагов. Я не могу полюбить врагов. Не могу, и все.
Она была искренна и чиста. Искренней и чище меня. Я тоже не смог полюбить врагов моих. Ни разу. Я прощал долги, обиды, ложь, вероломство, измену. Но я не любил врагов моих. Стало быть, задремавшая на моем плече девочка была честнее меня. Я простой человек. Я не способен подражать моему Господу.
«Осторожно двери закрываются, - предупредила заигранная пластинка вагонных пассажиров.
– Следующая станция «Сокол». Двери осторожно закрылись, чуть не прибив чумазого скунса. Скунс обложил многоэтажными выражениями весь мир и занял почти всю кожаную скамью своими вискозными сумками. В сумках было добро. Вне сумок только зло. Скунс ненавидел своих врагов и друзей, ненавидел встречных, поперечных, и даже саму свою жизнь. Скунс был простым человеком. Настала пора мне выходить, и я разбудил Анечку Щукину.
– Позвонишь?
– спросила Вьюн.
– Позвоню. Куплю металлическую коробку с функциями, обзаведусь дюжиною циферок, и тотчас позвоню, - пообещал я девочке-другу, покидая вагон.
– Но ты моего номера не знаешь!
– крикнула она за моей спиной.
Двери встретились, и состав унесся в темную норку. Двери встречаются чаще, чем люди. Это нормально. Я не знаю номера Анечки Щукиной. И это нормально. Кому-нибудь другому позвоню. Главное, я возвращаюсь к моей жене и коту моему, нареченному именем красавца-поджигателя Троянской войны.