Каждому свое
Шрифт:
– Но император Наполеон – это не король Людовик Шестнадцатый, это не Робеспьер и это вам не Баррас: он станет драться за власть как бешеный, и тогда от Парижа останутся обгорелые руины. Разве выгодно возвращать историю к прошлому?
В стране возрождалось министерство полиции, Фуше вернулся из отставки. Он беседовал с Наполеоном вежливо, но твердо.
– Вы разве желаете спать на штыках?
– Почему? Я люблю мягкие перины.
– Тогда учитывайте силу народного мнения, – сказал Фуше. – Оно более влиятельно, нежели вы полагаете. Нельзя в процессе Моро идти наперекор нации. Если ошибка вами допущена, ее надо исправить. Умейте слушать ропот Франции!
– Моро
– Моро тоже представитель Франции, и не последний.
– Савари все уладит, – обещал Наполеон…
Повторным голосованием Моро был осужден на два года тюрьмы. Народ встретил мягкий приговор с таким удовольствием, которое было чересчур оскорбительно для Наполеона. Но больше всех был оскорблен приговором сам Моро! По-человечески генерал должен быть счастлив, зато политически он стал мертв. Кажется, что в этот момент Моро даже завидовал Кадудалю, приговоренному к гильотине, который и встретил приговор несусветной мужицкой бранью… Держаться в таком напряжении, готовя себя к эшафоту, и вдруг узнать, что все напрасно, – это было нелегко, и Моро сразу обмяк. Но он выпрямился снова, когда понял, что в его оправдании не столько жалости к нему Наполеона, сколько страха перед народом, который сковал волю императора… Александрине он переслал записку: «Если было установлено, что я принимал участие в заговоре, меня следовало приговорить к смерти, как вождя… Нет сомнения, что был приказ о моей смерти. Страх помешал судьям его осуществить». При свидании с Фуше он сказал, что оправдательным вердиктом его унизили, из полководца сделали жалким капралом.
– Два года тюрьмы! Это наводит на мысль, что главные персоны пошли на гильотину, а всякая мелочь вроде меня будет доедать чечевицу… Но кто же во Франции поверит, что я, генерал Моро, был жучком-точильщиком, прогрызающим дырки в престоле Наполеона? Где логика, Фуше?
– Так чего ж ты хотел, Моро?
– Пулю! А мне дали сладкую булочку…
Еще во время процесса над Моро полиция схватила в Париже подозрительного человека – с кинжалом и пистолетами.
– Будешь называть себя? – спросил его Савари.
– А почему бы и нет? Я драгун Бертуа, приплыл с острова Сан-Доминго, чтобы убить Наполеона и спасти Моро.
– А что он тебе? Родственник?
– Пожалуй, еще больше! Это он вынес меня на своих руках из пекла при Гогенлиндене, а я, простой солдат, хотел на своих руках вынести его из тюрьмы на свободу.
– Ты завтра умрешь, – предрек ему Савари.
– Ну и что? Я столько раз уже помирал…
Филадельфы действовали, кажется, из глубин подполья, и, если бы приговор Моро оказался более суровым, империя Наполеона могла бы погибнуть на том рубеже, на каком она только что возникла. Французский историк писал, что «тирания, которая могла пасть в тот день, продлилась еще десять лет, и этот приговор, губивший Моро, не убивая его, приговорил к смерти целое поколение, которое отдало потом свои жизни на полях битв…». Фуше, знаток психологии, при свидании с Наполеоном понял, что императора угнетает.
– Держать в заточении человека, к которому приковано внимание нации, противно и даже… даже опасно.
Наполеон стал бешеным оттого, что Фуше так легко проник в его опасения. Он крикнул ему:
– Так что мне делать? Ехать в Тампль, отворить камеру и сказать Моро, чтобы возвращался на улицу Анжу?
– А
Александрина уже смирилась с тем, что два года супружеской жизни перечеркнуты роком, когда в замке Орсэ появились два негодяя – Симон Дюпле и Демаре, сказавшие:
– Тюрьму можно заменить пожизненным изгнанием.
– Как? Бросить Францию… оставить здесь все?
Ответ превосходил всякую меру приличия:
– Все, что у вас есть, мадам, покупает… Фуше! Но вам следует написать письмо к Наполеону, в котором вы добровольно просите у него, как милости, замены тюрьмы изгнанием… Америка – чудесна! Вам там будет хорошо…
Голова шла кругом. Что делать? Как быть?
– Нет, нет, нет! – отказывалась Александрина.
И тогда к ней подсел ласковый Демаре.
– Напрасно упорствуете, мадам Моро, – сказал он угрожающим тоном, но вежливо. – Или вы желаете, чтобы с вашим мужем повторилась роковая случайность, как с этим Пишегрю? Вы, наверное, читали тогда в газетах, что Пишегрю отлично справился с помощью галстука…
Много ли надо, чтобы запугать растерянную женщину? В тот самый день, когда Жорж Кадудаль, отстранив палачей, с ужасным воплем – сам! – бросился под нож гильотины, газета «Монитер» известила Францию, что генерал Моро обязан ехать в Америку и забыть дорогу на родину.
– Вполне счастлив только тот из моих недругов, – было сказано Наполеоном, – который скроется так, что я перестану подозревать о его существовании на нашей планете…
Фуше был подставной фигурой в скупке имущества Моро: замок Орсэ, полученный за женой в приданое, имение Гробуа, купленное на деньги тещи, – все это по дешевке досталось… императору! А капиталы Моро он конфисковал в пользу своего государства – под видом погашения судебных издержек.
– Фуше, – велел Наполеон, – предупредите Моро, что он имеет право отплыть в Америку через Барселону, расходы на путешествие в Испанию моя казна оплачивает, и Моро не получит от продажи имущества ни единого су, пока я не буду уверен, что его нога коснулась Американского континента…
Жена с детьми и тещей собирались выехать в Испанию позже. Моро отправился в дорогу один. Париж не провожал его, но возле заставы ему встретилась одинокая карета.
Подле нее стояла скорбная мадам Рекамье.
– Разве я могла не проститься с тобой?
– Не могла… это наша последняя встреча.
Жюльетта Рекамье всегда покорно сносила деспотию Бонапартов. Проводы Моро в изгнание – это первый и последний протест за всю ее долгую жизнь, выраженный столь открыто, без страха перед полицией. Но Рекамье осталась верна себе. Она не захлебнулась рыданиями, она не цеплялась за колеса кареты Моро, как сделала бы другая любящая женщина… Нет, она спокойно вытерла слезы и вернулась к своему мужу, к своему привычному уюту, к своим поклонникам, к своим зеркалам, отражавшим ее красоту. Моро долгим взглядом проводил лакированную карету, спешащую в синеву вечернего Парижа. Еще одна страница жизни была безжалостно перевернута.
– Ну, что ж… станем листать другие!
10. «Что осталось у короля?..»
Если в Париже был замечен юный офицер, лобызающий бюст Брута, то в Петербурге на Сытном рынке примечен ухарь-купец, который, рубя мясо, сказывал простому народу:
– Публики на Руси хватает. Ежели што, так себя не пожалеем. Нашей-то говядиной Бонапартий вмиг подавится…
Одновременно в Английском клубе взят полицией на заметку помещик Перхуров, кричавший за шампанским: