Каждому свое
Шрифт:
Наполеон со свитою встретил этот день на возвышенности у деревни Шлапаниц, под ним лежала внизу громадная долина, затянутая туманом, а наверху было уже светло от восходящего солнца. Император видел перед собой Праценские высоты – ключ к победе. Рыбные пруды южнее Аустерлица были затянуты тонким ледком. В тумане император разглядел интервал, не заполненный войсками противника, и спросил Бертье:
– Кто по диспозиции обязан стоять тут?
– Австрийцы корпуса князя Лихтенштейна.
– Но князь опаздывает. Здесь встанем мы…
Французы, спустившись в туманную долину, заполнили трагическую пустоту
– Куда прешься, сволочь? Назад! – орали русские.
Возникла неразбериха. Ланжерон скомандовал ломить напролом – вперед, отчего русские рассекли колонну князя Лихтенштейна. Солнце всходило. Наполеон видел, как туман медленно сползал книзу, обнажая холмы и Праценские высоты, при виде которых его маршалы стали волноваться:
– Не пора ли нам, сир, влезать на Працен?
Но император ожидал, что русские сами спустятся в долину, ибо через шпионов знал о дурной диспозиции противников.
– Подождем еще, – каждый раз отвечал он…
Александр прискакал на Праценские высоты:
– Михаила Ларионыч, отчего не сошли с места?
– Жду, когда соберутся все колонны.
– Мы не в Петербурге на Марсовом поле, чтобы ждать их.
– Потому и не спешу, что мы не в Петербурге…
Александр волей монарха столкнул армию с высот.
– В атаку теперь! – взывали маршалы к Наполеону.
– Атаку позволю, когда ошибка неприятеля станет уже неисправима. Ждем. Пока русские не скатились к прудам…
Фронтальным ударом всей массы войск он прорвал центр. Спасти положение было уже нельзя. Его можно было только исправить – скорейшим подходом резерва Буксгевдена. Но русские генералы напрасно взывали к его совести, к его благоразумию, Буксгевден поклялся не сойти с места:
– Стоять тут мне предписано диспозицией свыше…
Через полчаса князь Чарторыжский видел этого дурака бегущим впереди своих разбитых войск, Буксгевден плакал:
– Меня предали… спасайте жизнь императора!
Цесаревич Константин вел батальоны гвардии, и наконец перед ним выросли войска, которым он обрадовался:
– А! Князь Лихтенштейн уже занял свое место…
Но первые же ядра, пущенные в его сторону, доказали ему обратное. Со всех сторон обнаруживались новые массы французской кавалерии, пехота Наполеона двигалась бегом, разбрасывая отряды русских, и без того разбросанные. Цесаревич послал против конницы Келлермана своих залихватских улан, которые отчаянно врубились во врага, они опрокинули его, словно худой забор, размяли копытами французскую пехоту, и артиллерия Наполеона, чтобы хоть как-то спасти положение, стала калечить ядрами всех подряд – и своих и чужих… То отбегая назад, то возвращаясь, не боясь штыковых ударов, русские вносили в сумятицу Аустерлица ожесточение, какого еще не встречали французы, приученные расчленять противника, чтобы добивать бегущего! Но русские, напротив, даже разрозненные, магически соединялись воедино, снова и снова образуя плотную монолитную массу. Гвардейская пехота опрокинула ряды Вандама, но была окружена дивизией Риво. Конная гвардия, выручая свою пехоту, пошла на прорыв, она опять смяла Вандама, она рассекла дивизию Риво, как топор сырое полено, и Наполеон, стоя на холме, вдруг увидел бегущих французов, а перед ним – перед великим полководцем! – уже мелькали нарядные мундиры русской Конной гвардии.
– Бертье, что это значит? – отшатнулся он.
– Рапп, Рапп, Рапп! – кричал Бертье. – Что вы торчите как истукан? Отбросьте их… отбросьте! Сразу же…
Под натиском свежих колонн Раппа конногвардейцы отвернули, соединясь с гусарами, за ними отошла и гвардейская пехота, уже избитая, запыхавшаяся, с погнутыми штыками. За Раузницким ручьем была видна плотная стенка французской инфантерии, а русские батареи, оставленные в окружении, стали последними оазисами сопротивления: канониры дрались уже на пушках, и на своих пушках они доблестно умирали…
– Вот это каша! – сказал Константин в полнейшем обалдении. – Но кто заварил эту кашу?..
Именно в этот момент подошли кавалергарды; гладко выбритые, еще не тронутые боем, они сидели в седлах поверх новеньких бархатных чепраков, расшитых золотом. На лошадиных мордах нервно и возбуждающе позвякивали цепи мундштуков. Лунин подвыдернул палаш из ножен, сказал Орлову:
– Ну, Мишель! Не пришло ли время нам умирать?
Цесаревич вцепился в поводья князя Репнина:
– Видишь, какая кутерьма? Спаси гвардию… ее честь!
Репнин приподнялся в стременах, крикнув:
– Кавалергардия… рысь – в галоп! Марш…
Кавалергарды держались в седлах прямо, как скульптурные изваяния, похожие на кентавров, слившихся с лошадьми воедино. Длинные палаши, опущенные к ногам, жутко отсвечивали холодной синевой. Впереди скакал князь Репнин, воздев над собой руку, сверкающую от перстней, чтобы даже в задних рядах все видели – он впереди, он с ними, он уже не свернет с пути… Перед ними, еще юношами, возникала громадная лава враждебной конницы, и лава быстро надвигалась на кавалергардов, которые еще издали слышали, как упоенно кричат французы:
– Смерть! Заставим плакать русских дам…
Для Наполеона всходило солнце Аустерлица.
Трубачам велено было исполнить «аппель» – музыкальный призыв к живым: вернитесь! Но лишь одиночки откликнулись на эти рулады золотых и серебряных горнов, остальные все полегли в неравной битве, были изранены. Зато честь русской гвардии кавалергардами была спасена, ее знамена сохранились в святости. На печальные звуки «аппеля» собирались поодиночке, их мотало в седлах от ран и непомерной усталости, среди уцелевших был и Лунин, сказавший Орлову, что его брат Никита пал в этой атаке:
– Он умер тихо, как ребенок. Ему было пятнадцать лет. Теперь мне жить за него и за себя…
Французы остановились на другом берегу Раузницкого ручья, наблюдая за сценой русского «аппеля». Скорым шагом подошла пехота маршала Бернадота, который почему-то не стал преследовать русских. Противников разделяло шагов сто, не больше, между ними струился ручей. Багратион уже вступил в командование арьергардом, чтобы прикрыть отход русской армии. Сумерки покрывали поле битвы, которое Наполеон именовал «полем чести». Где-то еще постреливали, со стороны прудов доносило треск хрупкого льда – там еще погибали тонущие. Ночь положила предел всему, стало тихо…