Каждому свое
Шрифт:
В конце марта Бернадот прислал в Петербург графа Левенхольма – подписать союзный трактат между Швецией и Россией.
– Спасибо Бернадоту! – сказал царь, ратифицируя его. – За это мы гарантируем Бернадоту унию с Норвегией…
Было объявлено, что Главная квартира переносится в Вильно. Михаил Орлов просил у царя срочной аудиенции. Еще в Тильзите он оказал армии большие услуги, и Александр запомнил умного и храброго кавалергарда.
– Итак, я слушаю вас, поручик.
– Государь, насколько я знаю историю России, она никогда не имела денег, а привыкла воевать в долг. Но теперь не останемся ли мы должны
Александр сказал, что с этим следует мириться, денежную реформу можно провести лишь после победы. На это Орлов ответил, что страну ожидает финансовая катастрофа:
– И когда? Когда мы ожидаем нашествия?
– А как быть? – ответил Александр. – Не можем же мы именно сейчас подорвать доверие к нашему рублю.
Орлов в ту пору состоял адъютантом при князе Петре Волконском, квартирмейстере армии. Александр указал ему:
– Повидаемся в Вильно, вы мне еще пригодитесь. Поезжайте через Шавли, проведайте обстановку в Литве…
За Шавли встретился знакомый полковник Иван Дибич – из корпуса Витгенштейна, прикрывавшего пути к столице от Курляндии. Подле Дибича ехал на лошади незнакомый офицер.
– Иван Иваныч, а кто с вами? – спросил Орлов.
– Карл фон Клаузевиц… пруссак! Он бежал от своего короля, дабы не служить Наполеону. Светлая голова, но, жаль, – сказал Дибич, – по-русски не смыслит…
Проезжая Литвой, Михаил Федорович был угнетен картинами бедности жителей, даже ксендзы жаловались, что не стало селедки. Весна была холодной, зелень не прорастала. Вильно встретил его музыкой, бальными вихрями, красотою польских пани и паненок. Орлов слышал, как Александр, беседуя с графиней Шуазель-Гуффье, сказал: «Генерал Моро – моя давняя симпатия, воистину честный человек!» К столу виленских аристократов подавались апельсины и ананасы, выращенные в зимних теплицах Закрета, от свежих роз струился тончайший аромат. Князь Петр Волконский ждал своего адъютанта.
– Меттерних напуган, но, кажется, решил играть в шахматы на двух досках сразу – с нашим государем и Наполеоном. Он прислал сюда послом Лебцельтерна…
Лебцельтерн, родственник Нессельроде, в беседе с царем вел ухищренную политику канцлера Меттерниха:
– Между нашими кабинетами не должно быть недоразумений, и корпус князя Шварценберга будет послан в Россию лишь для создания видимости, что мы остаемся союзны Парижу.
– Чем вы можете заверить свое обязательство?
– Чем угодно, – склонился Лебцельтерн.
Вену не следовало выпускать из ежовых рукавиц.
– Тогда пусть мой посол остается в Вене, а силы корпуса Шварценберга да не превысят сил корпуса князя Голицына…
Орлов ужинал с генералом Балашовым, который остроумно рассказывал, как он выживал из Ревеля эскадру адмирала Нельсона. Барклай-де-Толли мало ел, скромно пил, он сообщил в разговоре, что у него в министерском портфеле
– Пишут разные люди, но особенно забавно, что среди всех планов два начертаны полководцами Франции – Моро и Бернадотом, оба они из якобинцев. Кстати, они-то лучше всего и разгадали слабости Наполеона и его армии…
Перед тем как покинуть Париж, Наполеон одобрил проект Храма Славы, который должен украсить высоты Монмартра, отражая величие его власти. Наполеона перед отъездом навестил министр военных снабжений граф Лакюэ де Сессак:
– Увы, все чрезвычайные фонды страны исчерпаны, где вы возьмете, сир, денег на войну с Россией?
– Ну, Сессак! – смеялся Наполеон. – Я предлагаю вам экскурсию в мои подвалы, где собраны богатства Голконды.
В подвалах Тюильри хранились его личные запасы – 380 миллионов франков золотом. Конечно, сверкающая Голконда ослепила Лакюэ де Сессака, но никак не образумила:
– Через два месяца здесь будет пусто. Турецкая империя богаче Франции, янычары дерутся не хуже «ворчунов», но русские устраивают султанам постоянные кровопускания… Надеюсь, сир, вы хорошо изучили походы короля Карла Двенадцатого?
– Шведский король не знал географии: идя на Москву, незачем было ему соваться в Полтаву… Если я тронусь на Киев – Россия схвачена за ноги, на Петербург – я держу ее за глотку, и только владея Москвой, я могу заверить весь мир, что Россия лишилась своего сердца…
Франция напоминала гигантское депо для заготовки «пушечного мяса». Но голод уже выедал страну изнутри, подобно крысе, выжирающей головку сыра, чтобы оставить от него лишь корки. Провинции обнищали, торговля заглохла. Конскрипты, дезертируя, прятались по лесам. Как раньше рабочие восхваляли консула Бонапарта за порядок и дешевизну продуктов, так теперь они проклинали императора Наполеона за развал в стране и дороговизну. Нормандия уже восстала! Франции угрожала новая Вандея – на новый лад. Знал ли это Наполеон? Да, знал и скрывался от народа в загородном Сен-Клу; отсюда же он и отъехал в Дрезден с неразлучным Бертье.
– Армия всегда живет лучше народа, – разглагольствовал он в дороге. – Но это страшное чудовище, оно растерзает меня, если не кинуть ему добычи… Я дам им Россию!
При свете факелов въехали в Дрезден, переполненный королями и придворными, ждущими появления светила. Здесь Наполеон последний раз в жизни надышался фимиамом, который бесстыдно кадили перед ним. Не помещаясь на земле, император уже был на седьмом небе. «Пояс Ориона» переименовали в «Пояс Наполеона»; театр Дрездена был украшен видом солнца с надписью: «Я уже не так прекрасно, как Наполеон!» Именно в Дрездене Наполеон пришел к выводу, как бы подводя главный итог всей своей жизни:
– Я достиг такого могущества, что в один месяц могу расходовать двадцать пять тысяч людей. Помножим эту цифру на двенадцать, и станет ясно, что в год я могу уничтожать четверть миллиона. Много это или мало? Я сам не знаю. Но я уже настолько велик, что для меня нет глупой необходимости задумываться о гибели лишнего миллиона…
Бертье сказал баварскому королю, что император рассуждает о людях, как о бездушных ядрах:
– Пожалуй, даже интенданты о запасах обуви на складах судят с большею бережливостью, нежели он о людях.