Каждый десятый
Шрифт:
— А я Елька Коромыслов. С первой роты, — объяснил длинный. Саня, которая уже оправилась от смущения, с некоторым опозданием обиделась па него:
— А смеяться надо мной я не позволю! Слышишь, Коромыслов? Я н Красной Армии, может, дольше твоего.
Но Коромыслов только рукой махнул:
— Дольше, не дольше… Сейчас про другое думать надо! Как бы отсюда утечь.
— Кабур надо брать! — с готовностью откликнулся Алеха Чикин и, видя, что никто его не понял, объяснил: — Ну, подкоп рыть… По-каторжански кабур называется.
— А ты, дед, и на каторге побывал? — неприязненно поинтересовался Коромыслов. Чикин ухмыльнулся:
— Я много куда залётывал.
— Подкоп нам за одну ночь не сделать, — покачал головой Святополк Андреев. — Инструментов нет.
— А спички есть? Подожжем избу к дьяволу! Неужели ж не откроют дверь! Тут мы и… — Коромыслов свирепым жестом показал, что он сделает с тем, кто откроет дверь.
— Да не откроют. Если мы сгорим, это им даже интересней, — возразил Святополк. Украинец, который все это время молчал, вроде и не прислушиваясь к разговору, сказал задумчиво:
— Коли б эту печку разобрать по кирпичику, то можно бы вылезти па дах… на крышу.
— А кто ж ее разберет? — спросил Елька Коромыслов, поглядев па добротную, как и все в этом доме, печь.
— Я и разберу. Я трохи печник.
— Без инструмента? — усомнился Святополк.
Вместо ответа Степан Байда подошел к печке, выдернул плоскую железную заслонку:
— От вам и струмент…
Часовой, здоровенный казак с квадратной рыжей бородой, дремал, присев на завалинку под зарешеченным окном. На коленях у него лежал карабин. Ясная белая луна освещала колодец, колчаковское двуцветное знамя, ворота, на которых утром предстояло висеть Ельке, Святополку, Степану, Алехе Чикину и девушке Сане.
Неторопливо, но споро Байда вынимал один за одним кирпичи, действуя заслонкой, как долотом и лопаткой. Переднее «зеркало», стенка печи, было уже разобрано. Алеха с Саней относили в угол кирпичи и «печину» — перегорелую печную глину. А Елька и Святополк устанавливали подпорки-подмости, чтобы верх печи не обрушился на голову. Материалом служили доски от полок.
Работая, Степан объяснял:
— Наше счастье, что лодырь эту печку клал, не мочил кирпич. На вид крепко, а швы трухлявые. Зараз буду хайло разбирать.
— Какое еще хайло? — вмешался Алеха Чикин. — Это сусало называется!
— Ну, коли вы такой майстер, что знаете правильно, як воно зовется, то идите робите сами, — обиделся Степан. А Елька прикрикнул:
— Дед Алеха! Не бухти под руку… Таскай кирпич!
Дед Алеха — так, вслед за Елькой, все станут называть непочтенного старика — взял два кирпича и понес в угол.
Из печной трубы над пристройкой, где помещался магазин, высунулась чубатая голова Ельни Коромыслова. Он осторожно вылез на крышу. Вслед за ним наружу выбрался Святополк. Серая драница, которой был крыт дом, тихо потрескивала под их ногами.
Опасливо ступая, Елька подошел к краю крыши — поглядеть, не видно ли часового. И сразу обнаружил его: рыжебородый казак стоял с карабином на изготовку и глядел, усмехаясь, на беглеца.
— Ты, что ли, кот, по крышам лазить? — сказал он негромко и недобро. — А ну, давайте оба назад.
Трос оставшихся в доме напряженно ждали сигнала, глядя наверх, и дыру, зияющую среди развороченных кирпичей. Посыпалась сажа, и вниз спрыгнул Святополк, а за ним Елька — оба черные, как воронята.
— Вот и побывали на воле, — мрачно сказал Святополк.
— Увидел часовой? — догадалась Сипя.
Снаружи громыхнул замок, и тяжелая дверь отворилась. В проеме показался рыжебородый часовой с карабином наперевес.
— Выходь по одному! — скомандовал он почему-то шепотом. Пленные не тронулись с места. Казак тихонько засмеялся себе в бороду: — Ну, народы! В трубу лезут, а в дверь идти боятся… Выходите, живо!
— Пошли! — Елька подтолкнул к дверям Саню. — Не бойся.
Один за одним пленные вышли наружу, плохо понимая, что происходит. Последним через порог переступил Коромыслов. Часовой запер дверь на замок и обернулся к Ельке:
— Ну?
— Чего ну? Не запряг, не нукай.
— Другой раз попадешься, гаденок, волчий выкормыш, — срублю башку и в погано место закину!.. Я ведь нарочно в караул напросился, чтоб тебя из петли выручить! Все ж таки кровь не водица…
Вместо благодарности Елька рванул у казака из рук карабин и одновременно костлявой своей коленкой двинул под дых. Охнув, рыжебородый повалился на землю. А Елька еще пнул его сапогом раз, другой и нагнулся, чтобы снять с бесчувственного часового подсумок, набитый патронами, и шашку.
— Бежим, робята, — прошептал дед Алеха. Но Елька, тоже шепотом, запретил:
— Не бежать! По бегущему враз огонь откроют… Идем неторопко, как свои, будто по каким делам.
Они двинулись к огородам, разделившись: дед Алеха шел со Степаном Байдой, а Елька с Саней и Святополком.
— Зря ты его так, — неодобрительно буркнул Святополк. И Саня поддержала возмущенным шепотом:
— Прямо как зверь!.. А он явно сочувствующий. Может, из подпольной ячейки.
Елька презрительно сплюнул:
— Ну, ты умна! Это, знаешь, кто? Брат мой родный.
— Брат? — растерялась Саня.
— Ага. Нас у отца-матери пять парией. Я меньшой, меня Мизинчиком звали. А это средний, Минька… Как он стал меня собачить, у меня сердце зашлось. Ах ты, шкура колчаковская!..
— М-да… Ну, будем считать, что так для него лучше, — утешил девушку Святополк. — Найдут избитого, в крови, на него и не подумают — решат, что мы через крышу…
Они вышли за околицу. Кругом не видно было ни души.
— Вот теперь бежим, — велел Мизинчик.