Каждый охотник (сборник)
Шрифт:
— Бесполезно, — говорю я.
— Что бесполезно, — не понимает Ольга.
— Бесполезно плавить, — говорю. — Если только расплавить и расплескать. Уничтожить. Стереть в пыль. Это да. Лучшее средство. А под другую форму бесполезно.
— Почему? — настаивает Ольга.
— Человек не меняется.
— Это как же? — она поднимает брови. — Ну, не становится лучше? Не меняется в мелочах?
— Мы же не о мелочах говорим, — поправляюсь я.
— Подожди, — она хмурится. — Но если был человек нормальным, а потом запил, превратился в мерзавца. А это что?
— Запить может каждый, а вот мерзавцем надо быть изначально, — объясняю я. — Давай так. Забудем о том, что с кем стало, и кто кем стал. Забудем об обстоятельствах и превратностях. Возьмем обычного человека. Представь его как… механизм. У него есть набор функций или опций. Что-то он может, что-то нет. Что-то делает хорошо, что-то не очень. В разных обстоятельствах работают разные его функции, но они все имеют место быть. И останутся.
— Человек не механизм, — не соглашается Ольга. — А если ты ошибаешься?
— Конечно ошибаюсь, — не спорю я. — В конкретных случаях. Но в целом, нет.
— И какой ты? — она смотрит на меня пристально, перестает клеить мои сумки. — Какой ты, вот неизменившийся с юности, один и тот же. Какой ты?
— Я? — думаю с чего начать. — Я обыкновенный. И единственный. Изнутри единственный. Наверное, эгоист. Латентный. Всегда казалось, что я один. Остальные — как проекция. Функция. Образы. А материальный, настоящий — я один. Я не поменялся, просто понял, что не один. Но эгоизм остался, он всегда найдет какие-то дырочки, чтобы устроить фонтанчик. Потом я ленивый, сомневающийся, одновременно наглый, но с умом, хотя умным себя назвать не могу. Глупостей наделал в жизни много. Многое вспоминать стыдно. Но без криминала. Но…
— Но… — оживляет меня Ольга.
— Но у меня, кажется, есть совесть, — думаю я вслух.
— И ничего не меняется? — уточняет Ольга.
— Все меняется, — улыбаюсь я. — Вот в эту минуту я совсем другой. А завтра обернусь на эту самую минуту и увижу опять все то же — эгоизм через самолюбование и самобичевание, глупость в том же самом, наглость, сомнения и лень там, где и всегда.
— А мама — это глупость?
Ведь глаз не сводит, паршивка. Молчу.
— Мама — это глупость?
— И да, и нет. Понимаешь, Глупость в той степени, в какой глупостью пронизано все. Глупость в том смысле, что глупы все, кто ищет одновременно и душевного и физического соития на всю жизнь, поскольку считает вечным преходящее. Но мудрость-то в том же самом. Нашел бы я семь золотых девчонок, если бы не споткнулся на этой глупости?
— Шесть золотых, шесть! — отрезает Ольга.
— Да сколько угодно, — улыбаюсь я.
— Послушай, — теперь думает, сомневается она. — Вот скажи. Тогда. Ксении семнадцать, значит восемнадцать лет назад. Тогда, когда ты начал ухаживать за мамой. За будущей мамой. За Лидой. На что ты надеялся? Что тебе давало уверенность, что ты завоюешь ее?
— Разве я уже ее завоевал? — смеюсь я.
— Не отвлекайся, — морщится Ольга. — Почему ты смел надеяться, что она станет твоей? И что ты хотел ей предложить?
— Ты сейчас о брачной раскраске самца? — пытаюсь пошутить я.
— Обо всем, — отрезает Ольга.
— Хорошо, — я вытираю пальцы, глотаю из бутылки. Опять пересластила Сонька.
— Хорошо. Я думал, я верил, я старался, я был лучшим.
— То есть? — не понимает Ольга.
— Послушай, — я морщусь. — Ты заставляешь меня говорить о вещах, которые я и сам все еще не могу обозначить точно. Это как огонь. Ты же сама начала с того, что Марк, к примеру, уже остыл. А я не был тогда остывшим. Я пылал. И я думал, что счастье мамы вот в этом моем огне. Ей только нужно откликнуться, согласиться. И тогда все будет хорошо. Во мне много огня, его хватит нам надолго. Очень надолго. Понимаешь, — я наклоняюсь к Ольге, — моя сила была в том, что я и вправду был уверен, что так, как люблю ее я, никто не будет и не сможет ее любить.
— В этом твоя глупость? — спросила Ольга.
— И в этом тоже, — вздохнул я. — Но больше всего в том, что я развел слишком жаркий костер. Ей не пришлось разводить свой.
— И? Твой костер прогорел?
— Нет. Не знаю. Нет. Но он ее уже не согревает. Давно.
— Может быть, она привыкла к холоду? — спрашивает Ольга.
— Может быть, я привык к холоду? — отвечаю я ей.
— То есть, все? — разводит она руками. — Все, значит, все?
Я думаю. Потом осторожно говорю.
— Не все. Но дальше, наверное, вот так.
— Не хочу так, — надувает губы Ольга.
— Я тоже так не хочу, — вздыхаю я. — А что делать?
24
— Раздевайтесь, — говорит Маша и начинает расстегивать платье.
Я путаюсь в пуговицах. Она отлично сложена. Не как Лидка, И дело не в возрасте. Хотя и в возрасте. У Маши чуть больше грудь, чуть уже бедра, но фигура не мальчиковая, а спортивная.
— Качалка, — объясняет она, поймав мой взгляд. — Тут на Заводе есть. Абонемент недорогой. Тренажеры, бассейн. Сейчас немного запустила себя, но тут, — она проводит рукой по плоскому животу, — даже были такие… квадратики. Ничего так?
— Много чего, — решаюсь я пошутить.
— Хорошо, — она подходит к воде, отворачивается, дает мне справиться с брюками. — Вода теплая, — переходит на ты, не глядя на меня. — Иди сюда.
У нее светлый купальник. В воде он сразу намокает и становится прозрачным. Я тороплюсь войти в воду по пояс. Мои совсем не плавательные трусы вздуваются пузырем. Она смеется. Ложится в воду у берега. Теплая вода чуть перекатывается через ложбинку спины. Я ложусь рядом. Она говорит тихо.
— Надо сначала привыкнуть к воде. Ничего нельзя делать насильно. Привыкнуть. Подружиться. Это как секс.
— Плавать — это как секс? — уточняю я. — Тогда я умею плавать.
— Файка — какой по счету ребенок? — спрашивает Маша.
— Седьмой, — гордо отвечаю я.
— Марафонец, — уважительно кивает Маша и улыбается. — Или спринтер. Семь раз.
— Ну, это уж… — я пытаюсь развести руками в воде, получается, будто я похлопываю плавниками.
— Пошли, — она поднимается, показывает на мгновение ставший прозрачным треугольник трусиков и тянет меня за руку на глубину.
Дно на этом пляже песчаное, твердое и чистое. Редкость.