Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Зобнин Юрий Владимирович

Затем Горький переполошился и, уже не прибегая к посредничеству официальной переписки, лично связался с Ф. Э. Дзержинским. Шеф ВЧК охотно ознакомил великого пролетарского писателя с обстоятельствами дела (соучастие в терроризме, вредительстве, поджогах, покушениях на убийство, взрывах памятников и т. д.) и заметил, что в каждом деле "сообщников террористов" так или иначе, упоминается имя самого Горького [167] . Это был, что называется "тонкий намек на толстые обстоятельства": ведь Горький, по существу, стал первым из планируемых Аграновым " последующих фигурантов", первым, кого должен был задеть "правовой резонанс" "дела ПБО", кого должно было "ожечь". Очень похоже, что Агранов ехал в Петроград, снабженный, среди прочего, и особымпожеланием руководства ВЧК в ходе дела по возможности "оздоровить атмосферу" вокруг Горького, который окончательно надоел и Дзержинскому, и самому Ленину своими бесконечными ходатайствами в пользу притесняемой интеллигенции. "Маг и чародей" Агранов выполнил

и это личное пожелание руководства, одним мановением руки превратив окружающих Горького "притесняемых интеллигентов" в сомнительных уголовников, заступаться за которых теперь стало прямо опасно и закадычному другу Ильича. Кстати, переваривая задушевную беседу с Дзержинским, Горький мог вспомнить ленинское послание от 9 августа 1921 года — и оценить своеобразный юмор вождя: "А у Вас кровохарканье, и Вы не едете (за границу. — Ю.3.)!!! Это, ей-же-ей, и бессовестно, и нерационально. В Европе, в хорошем санатории будете и лечиться, и втрое больше дела делать. Ей-ей. А у нас ни лечения, ни дела, — одна суетня. Зряшняя суетня. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас. Ваш Ленин" [168] .

167

См.: Тименчик Р. Д. По делу № 214224. С. 121–122.

168

Ленин В. И. Полное собрание сочинений. М., 1970. Т. 53. С. 109. Выделено везде В.Л.

Но Горький упорно не хотел лечиться и продолжал упорствовать в "зряшней суетне". Надо отдать должное Максимычу: за Гумилева он дрался буквально до самого конца. В самый последний момент, 23-го или даже 24 августа 1921 года, он связывается с М. Ф. Андреевой. Счет идет на часы. По воспоминаниям секретаря наркома просвещения А. В. Луначарского Арнольда Эммануиловича Колбановского, "однажды, в конце августа 1921 года около четырех часов ночи раздался звонок. Я пошел открывать дверь и услышал женский голос, просивший срочно впустить к Луначарскому. Это оказалась известная всем член партии большевиков, бывшая до революции женой Горького бывшая актриса МХАТа Мария Федоровна Андреева. Она просила срочно разбудить Анатолия Васильевича. Я попытался возражать, т. к. была глубокая ночь, и Луначарский спал. Но она настояла на своем. Когда Луначарский проснулся и, конечно, ее узнал, она попросила немедленно позвонить Ленину. "Медлить нельзя. Надо спасать Гумилева. Это большой и талантливый поэт. Дзержинский подписал приказ о расстреле целой группы, в которую входит и Гумилев. Только Ленин может отменить его расстрел".

Андреева была так взволнована и так настаивала, что Луначарский наконец согласился позвонить Ленину даже и в такой час.

Когда Ленин взял трубку, Луначарский рассказал ему все, что только что услышал от Андреевой. Ленин некоторое время молчал, потом произнес: "Мы не можем целовать руку, поднятую против нас", — и положил трубку.

Луначарский передал ответ Ленина Андреевой в моем присутствии" [169] .

После расстрела "таганцевцев" Горький внял наконец советам Ильича и уехал за границу на лечение.

169

Жизнь Николая Гумилева. С. 274.

В отличие от Горького Иван Петрович Бакаев накоротке к Ленину вхож не был. Зато он был достаточно близок к Дзержинскому. Бакаев был третьим, после Урицкого и В. Н. Яковлевой, председателем ПетрогубЧК (1919–1920). Именно он руководил "красным террором" в Петрограде и получил за это звание "Почетный чекист". В жизни он был вполне узнаваемым и достаточно редким типом революционера, берущего свое начало от Максимилиана Робеспьера и Сен-Жюста. Убежденный в своей правоте и правоте революции, фанатик-идеалист, гуманист и бессребреник Бакаев во имя блага человечества в целом готов был в любую минуту пролить кровь каждого из "человеков" в отдельности. Таковым слыл и Железный Феликс.

Бакаев захаживал к Горькому, был знаком (вне круга служебной деятельности, разумеется) со многими петроградскими литераторами. Он был самоучкой, но знал и любил литературу и искусство, был очень интересным собеседником, способным очаровать, даже такого требовательного интеллектуала, как В. Ф. Ходасевич: "В конце ужина, с другого конца стола пересел ко мне довольно высокий, стройный, голубоглазый молодой человек в ловко сидевшей на нем гимнастерке. Он наговорил мне кучу лестных вещей и цитировал наизусть мои стихи. Мы расстались друзьями. На другой день я узнал, что это Бакаев" [170] . Сближению Бакаева с Горьким в конце 1920–1921 годов немало способствовало то, что, как и Горький, Бакаев был врагом Зиновьева, который целенаправленно оттеснял его с руководящих постов. После Кронштадта давление Зиновьева стало открыто оскорбительным, и Бакаев перешел к настоящей конфронтации с председателем Северной коммуны. Эта вражда, несомненно, подогревалась весной — летом 1921 года созерцанием идиота Семенова, пребывающего, по воле Зиновьева, в его, бакаевском, председательском кресле ПетрогубЧК.

170

Ходасевич В. Ф. Некрополь. Париж, 1976. С. 234.

Факт "оппозиционности" Бакаева руководству ПетрогубЧК во время следствия над "таганцевцами" является существенным обстоятельством, которое заставляет со вниманием относиться к рассказам о его заступничестве за Гумилева. Стихи Гумилева Бакаев знал

и любил, но тут вполне могло иметь место еще и оскорбленное самолюбие профессионала, который не смог стерпеть, видя, как какой-то мальчишка-москвич (Агранов был моложе Бакаева на шесть лет) под носом у безгласного Семенова творит черт-те что. Бакаев вмешивался в ход следствия над Гумилевым, "почетный чекист" был единственным в ПетрогубЧК, кто мог себе это позволить [171] . Затем, по воспоминаниям В. Сержа (который по имени, правда, Бакаева не упоминает, но иных имен в связи с этим легендарным эпизодом в мемуаристике просто нет; с другой стороны, кроме бывшего председателя ПетрогубЧК и героя "красного террора", на такой шаг в тех кругах никто бы тогда не решился), он "поехал в Москву, чтобы задать Дзержинскому вопрос: "Можно ли расстреливать одного из двух или трех величайших поэтов России?" Дзержинский ответил: "Можем ли мы, расстреливая других, сделать исключение для поэта?" [172]

171

См.: Жизнь Николая Гумилева. С. 273–274. Агранов не возражал, но это запомнил и, вероятно, с особым удовольствием "прикосновения" в 1934 г. Ивана Петровича к созданному тогда аграновскими стараниями вокруг убийцы Кирова Николаева "Ленинградскому террористическому центру" — см.: Conquest R. The Great Terror. P. 86–87.

172

Цит. по: Тименчик Р. Д. По делу № 214224. С. 118.

Итак, обе "высшие инстанции" в "деле Гумилева" оказались непосредственнопроинформированы авторитетными в глазах Ленина и Дзержинского людьми в том, что в Петрограде готовится расстрел "одного из двух или трех величайших поэтов России". И Горький, и Бакаев готовы были поручиться за Гумилева. Ходатайство от "Всемирной литературы" уже лежало в папке ВЧК.

Но ведь это та же самая ситуация, что и с Названовым!

Здесь даже проще: Названов (за которого просили, напомним, в то же самое время Кржижановский и Красин, а на поруки, как "незаменимого спеца", брал Госплан) все-таки реально "наследил" в деле, а Гумилев, как мы знаем, смог вывернуться и оставить за его рамками все уличающие его факты. Обвинения против Гумилева так, как они сформулированы в деле, целиком зависят от субъективной трактовки мотивов, побудивших к совершению преступных действий. Вынести их "за скобки", даже не вдаваясь в подробности (как это все-таки необходимо было сделать с названовскими обвинениями), Ленину вообще ничего не стоит. Надо лишь признать, что Гумилев совершал проступки не потому, что он был внутренне "явным врагом народа и рабоче-крестьянской революции", а просто потому, что "предрассудки дворянской офицерской чести не позволили ему пойти "с доносом" (вспомним Г. А. Терехова).

Но и Ленин, и Дзержинский отвечают Горькому и Бакаеву чеканными афоризмами. Значит ли это, что они и являются главными убийцами поэта?

Нет!

Вспомним подробности все того же "дела Названова".

Перед тем как дать добро в ответ на просьбы Кржижановского и Красина, Ленин советуется с Аграновым! И в этот раз он почти наверняка с Аграновым связался.

Ведь Ленин не испытывал никакой личной вражды к Гумилеву, больше того — он его стихотворений, если судить по ленинской библиотеке, почти и не знал. Ленин вообще не любил современной ему литературы "за декаданс" и знал ее, в отличие от русской классики XIX века, очень плохо. В сугубо технические подробности "Таганцевского дела" Ленин, естественно, не вдавался. Горький дает Гумилеву отличную рекомендацию "как спецу", — значит, надо справиться у того, кто за это дело отвечает… Но даже если Ленин (и Дзержинский) и составили загодя, еще до обращений Горького и Бакаева, стойкое убеждение в том, что Гумилева надо непременно расстрелять, то ведь информацию, на основании которой они могли это заключение сделать, поставлял им опять-таки Агранов!Он и только он был личным представителем Ленина и Дзержинского в июле — августе 1921 года в ПетрогубЧК, их "глазами и ушами".

А Агранов — насколько можно понять этого человека — никогда бы не "упустил" Гумилева, даже если бы ему, Агранову, пришлось бы буквально костьми лечь, опровергая перед своим грозным начальством и Горького, и Бакаева, и Луначарского, и Андрееву, и… кого угодно.

Ленину стоило только намекнуть о Названове, и Агранов — тут как тут! — выдает, без всяких проблем, "двухлетнюю альтернативу" расстрелу. Но ведь Названов — и есть Названов.

Расстрелять или отпустить (благо других найти несложно) дюжинy-другую названовых Агранов мог в любой момент и не стал бы из-за этого спорить не только с Кржижановским и Красиным, но даже, пожалуй, и… с Семеновым.

Совсем другое дело — Гумилев.

ЧТО ТАКОЕ Гумилев для России и мира, Агранов понимал не хуже Горького. И даже гораздо лучше Горького. И лучше всех эстетов Дома литераторов и Дома Искусств.

Я даже думаю, что Агранов понимал это лучше всех вообще.

И ныне, и присно, и во веки веков.

И вот тут стоит вспомнить, что все мемуаристы упоминают слухи, упорно ходившие тогда по городу, что допросы Гумилева вел какой-то необыкновенный, гениальный следователь.

В. И. Немирович-Данченко называет его "правоведом" и замечает, что он выгодно отличался от обычных чекистских "эскимосов" (ярким примером последних у него выступает Семенов) [173] .

173

См.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 235.